Короленко Софья. Книга об отце
Возвращение в Россию

ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОССИЮ

19 мая (по старому стилю) 1915 года отец с ма­терью, возвращаясь из Франции на родину, выехали через Марсель по Средиземному морю. Этот путь во время войны не был вполне безопасным.

На море отец сразу почувствовал себя спокойнее и здоровее, к нему вернулся нормальный сон, сменивший долгую, тяжелую бессонницу. Личный страх был почти совершенно чужд Короленко, и он, по рассказам матери, с улыбкой смотрел на суету пассажиров, спешивших на­деть в опасных местах спасательные пояса.

"Дорога морем была чудесная,-- писал он В. Н. Гри­горьеву 15 июня,-- и мы оба чувствовали себя превос­ходно. Правда; пароход шел с закрытыми огнями, и ка­питан явно нервничал: мы везли военные снаряды для Сербии и, в сущности, ехали почти на пороховом погре­бе. Но я не верил в германские подводные лодки и дав­но не спал так сладко, как на этом "Моссуле", рядом со складом бензина и ядрами..."

"22-го мы увидели вдали пароход,-- сообщил он Н. В. Ляхович 28 мая 1915 года,-- буксировавший под­водную лодку. Оказалось -- французский сумарен (Подводная лодка (франц.).)­битый где-то. 24-го мы шли в сумерки мимо каких-то огромных скалистых островов, необыкновенно велича­вых и мрачных. Из-за одной из этих скалистых громад вдруг вынырнул какой-то тяжелый и темный броненосец и пошел наперерез нам. Потом сделал оборот, обошел нас и между ним и "Моссулом" началась сигнализация флагами. Затем он подымил и опять затерялся где-то между темными скалами. Оказалось, что это француз­ский броненосец... Одним словом, чувствовалось, что мы в зоне войны..."

Это морское путешествие дало отцу возможность по­сетить Грецию.

"В Афинах,--писал он С. Д. Протопопову 29 мая 1915 года,--несмотря на палящий зной, бродили по го­роду, взбирались на Акрополис, были в тюрьме Сокра­та, -- пещера в каменной скале, с дверями, без окон. В расщелине скалы кто-то оставил маленький букетик. Перед нами были две русские девушки, думаю, что это они отдали дань Сократу... Впечатление незабываемое..."

Дальнейший путь -- "Сербия, Болгария, Румыния. Впечатление битком набитых поездов, пересадок, бессон­ных ночей..." (ОРБЛ, Кор./II, папка N 2, ед. хр. 11.)

В Сербии у отца был украден чемодан со всеми ру­кописями и материалами, собранными за время войны. Он пробовал искать их, задержавшись для этого в Ру­мынии, и позднее из России, списываясь со своими за­граничными друзьями. Но чемодан не нашелся, и обста­новка происшествия заставляла отца предполагать, что кража была совершена чинами сыскной полиции.

Родина встретила Короленко судебным процессом, возбужденным еще до его отъезда за границу в связи с корреспонденциями по делу Бейлиса.

"Меня известили тотчас после приезда,-- пишет он Т. А. Богданович 22 июня 1915 года,--что на 25 июня назначено в Москве разбирательство моего дела (о ст[атье] "Прис[яжные] заседатели"). Но так как я не по­лучил не только повестки в суд, но даже и обвинит[ель­ного] акта, то... Грузенберг меня известил телеграммой, что дело не состоится, и я могу в Москву не ехать... Ин­тересно было бы, если бы пришлось прямо из вагона, после 23 дней путешествия являться на скамью подсудимых. Это было бы нечто вроде потопления подводной ­мому немного пострелять, прежде чем пойти ко дну" (ОРБЛ, Kop./II, папка N 1, ед. хр. 43.)

"Обвинительный акт я получил. Суд меня смущает весьма мало. Если предстоит заключение, что вероятно, это тоже сущие пустяки. По существу же я перечитал свою статейку в изложении обвинительного акта и по­думал невольно в качестве читателя: верно сказано. И хорошо, что это было сказано. Если им угодно еще раз освежить все это в памяти,-- я не имею против это­го никаких возражений..."

Судебное разбирательство несколько раз откладыва­лось, но угроза суда висела над отцом до 1917 года и была снята лишь после Февральской революции.

­риона, на Черноморском побережье. В письме от 9 авгу­ста 1915 года мужу сестры К. И. Ляховичу отец писал:

"Думаю, что некоторый отдых после ванн приведет меня в возможную норму и даст возможность рабо­тать" (ОРБЛ, Kop./II, папка N 7, ед. хр. 32.).

"Погода чудесная, тихо. Отголоски современности достигают в нашу щель очень ощутительно. Почти каж­дый день кто-нибудь приносит газеты и телеграммы, ко­торые обходят ущелья, дома и домишки... Наша щель не так уж далека от войны. Из Новороссийска нам при­шлось ехать на лошадях, так как катер ожидал теле­граммы: где-то появились подводные лодки. С турецких берегов веет тревогой. По вечерам окна тщательно за­крываем, чтобы с моря не было видно огней. Порой сю­да, говорят, доносится отдаленная канонада: по морю  звуки несутся беспрепятственно",-- писал отец С. Д. Про­топопову 22 сентября 1915 года.

­шей за месяцы его отсутствия подъем шовинистических чувств, военные победы и поражения, отец пишет К. И. Ляховичу 18 октября 1915 года.

"Но Россия вообще -- какая-то "мертвая точка", но, очевидно, идет глубокий молекулярный процесс. Разго­воры в вагонах напоминают оживление 1904-05 года, но замечательно, что это преимущественно среди интел­лигентной публики и часто среди офицеров. "Третий класс" сдержанно и угрюмо молчит. Поверхность рус­ской жизни напоминает воду перед тем, как ей заки­петь. Основной мотив, около которого, по-видимому, кристаллизуется настроение,-- война, неготовность, не­удачи, роспуск Думы" (ОРБЛ, Kop./II, папка N 7, ед. хр. 32.).

Рабочий кабинет отца всегда имел свойство, как и в легенде о колоколе, которую он вспоминает в своей статье "Драка в доме",-- собирать в себя "все звуки, голоса и крики, жалобы и стоны, песни и тихий плач ре­бенка..." ( Короленко В. Г. Полное собрание сочинений. Посмертное издание. Т. XVIII. Госиздат Украины, 1927, стр. 49. Этот незакон­ченный отрывок не совпадает по тексту с одноименным очерком, на­печатанным в т. XVII того же издания.). ­дельный человек, затерявшийся в этом бушующем океа­не борьбы, и группы населения, являвшиеся фокусами, сосредотачивавшими на себе злобу и гонения, привлека­ют его сочувственное внимание.

Преследования немцев, украинцев и евреев побуждают Короленко писать статьи против отвратительнейшего для него явления--торже­ствующего национализма, который, по мысли отца,  имеет всегда нечто отрицательное -- "даже и защитный на­ционализм слишком легко переходит в агрессивный".

"В начале войны с Западного фронта, как стаи чер­ных птиц, неслись злые слухи об измене целой еврей­ской народности. Все население пограничных областей было взято под подозрение. Монархические газеты обви­няли все еврейское население в измене. И толпы жен­щин, стариков и детей (люди среднего возраста в это время воевали на фронте) -- вынуждены были покидать родные гнезда и при самых ужасных условиях идти не­известно куда. Сзади грохотали пушки и дымились пожары, впереди, как туча, висело предупреждение: эти люди, эти толпы людей, конечно, несчастны. Но ведь они изменники" (Короленко В. Г. О Мариампольской "измене" -- "Русские ведомости" 1916, 30 августа.). (см. эту статью на нашей странице -- ldn-knigi).

Беженцы евреи, перегонявшиеся, как скот, в теплуш­ках товарных, вагонов из пограничных местностей, на­полнили весной 1915 года низкие домики солдатских ка­зарм на Подоле, в Полтаве, помещение синагоги, тру­щобы Новопроложенной улицы, принося с собой болез­ни, нищету и страдания. Обвинение, тяготевшее над ев­рейским народом, питалось легендами, роившимися око­ло двух пунктов: Куж и Мариамполь. В Мариамполе приговором суда был обвинен в измене представитель еврейского населения Гершанович, а с ним вместе и все еврейские жители. Это произошло при обстоятельствах, о которых пишет отец в статье "О Мариампольской ?измене'".

"Пруссаки заняли в начале сентября 1914 года Ма­риамполь Сувалкской губ[ернии]. Всюду, где они зани­мают враждебные им территории, немцы стараются из­брать уполномоченных от местного населения, через ко­торых предъявляют ему затем всякие требования. Это,  ­новлений Гаагской, конвенции. Таким же образом, по требованию германских властей, жители Мариамполя для сношений с пруссаками выбрали бургомистра и его помощника. В качестве бургомистра был избран еврей Я. Гершанович, помощником его -- поляк Бартлинг. На этих своих выборных "лучших людей" город возложил все тяготы посредничества с врагом и всю ответствен­ность. Через две недели немцы вынуждены были оста­вить Мариамполь, и город опять заняли русские. И тотчас к русским властям явился некто Байрашевский с доносом".

Доносчик обвинял еврейское население в том, что оно будто бы "встретило щедрым угощением немцев, указывало им для грабежа русские дома, устроило несколько притонов, куда стекались еврейские солдаты, несшие сюда винтовки. Еврейские студенты с немецкими повязками на руках развешивали на улицах возмутительные прокламации. Бартлинг встретил нем­цев с белым флагом. Всеми же действиями по оказанию услуг немецким войскам руководил Гершанович, кото­рый силой отбирал у жителей скот, припасы и передавал их немцам. Деятельным помощником его был поляк Бартлинг".

Бартлинг и Гершанович были преданы военному су­ду за измену. "Суд вызвал только двух свидетелей: Байрашевского и Пенчило. Пенчило ничего существенного не показал, Байрашевский повторил свои показания, еще сгустив краски. Приговором суда поляк Бартлинг оправдан, еврей Гершанович присужден на 8 лет в ка­торжные работы. Приговор вступил в законную силу, и почти два года "изменник"-еврей нес каторжный режим в псковской тюрьме. С этих пор "измена" всего еврей­ского населения целого города стала фактом, закреплен­ным судебным приговором. Обвинен один Гершанович, но он -- "лучший человек", выполнявший волю всех евреев Мариамполя. Его обвинение было вместе обвине­нием города. Но если целый город мог изменить, то чем же отличаются другие города с тем же еврейским населением? Массовые явления обладают широтой и посто­янством.

Из Мариамполя обвинение, как зараза, разли­лось широко, захватило другие города и местечки [...] Я знаю, что мариампольский приговор смутил очень многих, совсем не антисемитов. Находили "смягчающие обстоятельства" в вековых притеснениях и несправедли­вости, которые перенесли и переносят евреи, но факт оставался признанным, и на сомнения, которые все-таки выражались по этому поводу, отвечали возражателям:

"

(Короленко В. Г. О Мариампольской "измене". --"Русские ведомости", 1916, 30 августа.).

Этот приговор был продиктован не фактами, а нена­вистью, в данном случае ненавистью ко всему еврейско­му народу. "Даже заведомого злодея нельзя наказывать за проступок, в котором он не виновен... Ни один чело­век поэтому не должен отвечать за то, что он родился от тех, а не других родителей, никто не должен нести наказания за свою веру..." (" Гослитиздат, 1956, стр. 148-149.) -- писал отец еще в 1890 го­ду, 22 октября, Владимиру Соловьеву, присоединяясь к протесту передовой интеллигенции против начавшегося преследования евреев.

В архиве отца сохранилось много писем, в которых он касался этого больного вопроса. "Я считаю,--пишет он в письме С-ой от 5 сентября 1916 года, -- то, что пре­терпевают евреи в России... позором для своего отече­ства и для, меня это вопрос не еврейский, а русский..."

Когда впоследствии выяснилось, что единственным  обвинителем жителей Мариамполя и их бургомистра был немецкий шпион и новым судом Гершанович был оправдан, то это павшее так внезапно обвинение ярко осветило всю глубину неправосудия, вызванного преду­беждением.

"Наверное,-- пишет отец в статье "О Мариамполь­ской "измене",-- и старый Гершанович не горел все вре­мя чувствами одной возвышенной преданности долгу, которая так эффектна в мелодрамах. Он был просто старый честный еврей, уважаемый согражданами и по­чти поневоле принявший в трудное время тяжелую обя­занность перед родным городом и родной страной. И если бы суд имел время спросить еще хоть одного свидетеля, русского унтер-офицера Гордея, то вся Россия узнала бы из процесса, что бедный старый еврей с честью выполнил эту обязанность, что при этом он прав­диво выражал настроение и волю сограждан и что он лично и население Мариамполя заслуживали лучшей награды, чем каторжная тюрьма и позор тягчайшего из обвинений, повисшего над целым племенем".

Что осталось у Гершановича после этих двух лет? "Сколько страданий вынесли он и его семья за это тяжкое время,--даже эти вопросы теряют свое значе­ние при постановке других, невольно теснящихся в встревоженную совесть: какие тысячи трагедий, сколько погибших человеческих жизней, -- женщин, стариков и детей,-- в этих толпах выселенцев и беженцев, гонимых, как осенние листья, предубеждением и клеветой с род­ных мест навстречу новым предубеждениям и новым клеветам на чужбине,-- сколько их обязано своей ги­белью этому предубеждению и этой клевете..."

Осенью 1915 года, после возвращения с Кавказа, за­хваченный этой совершавшейся на его глазах трагеди­ей,Короленко начал работать над большой повестью "Братья Мендель".. Воспоминания, возвращают отца к годам его детства. В центре рассказа фигуры двух свер­стников, еврейских мальчиков.

Различны пути братьев: одного увлекает революци­онная борьба за общие права в среде русских товари­щей, другого -- борьба за национальную и религиозную самостоятельность. В повести должны были найти свое отражение и война, и национальные гонения -- мучительные вопросы времени ( В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 2. М. Гослитиздат, 1954.).

Но в разгар этой работы отец получил известие о внезапной смерти брата Иллариона.

Братья в детстве любили друг друга: разлучившие их в юности ссыльные скитания создали связь более глу­бокую, чем непосредственное общение, и хотя в дальней­шем условия жизни и работы разъединили их надолго, любовь оставалась верной и постоянной.

­кая кавказская осень. Тяжелый гроб понесли на клад­бище в яркий солнечный день. Сосновый лес был напол­нен благоуханием. Прощаясь, отец положил руку на го­лову покойного брата и, нагнувшись, тихо сказал: "Про­щай, Перчина". И я помню, меня поразило то сложное чувство, которое было в этом прикосновении к мертво­му и детском прозвище, произнесенном перед открытой могилой. Рядом стояли жена и дети -- два маленьких мальчика смотрели на все происходящее любопытными глазками. Я знаю, отец думал: что будет с детьми, так беспомощно стоящими сейчас перед жизнью? Как дале­ко уведет их она от того, что заключало лучшие надеж­ды поколения, к которому принадлежали старшие?

И бу­дут ли их пути продолжать эти лучшие стремления в других формах, в иных условиях?

В прогулках с детьми, в разговорах о средствах ма­териальной помощи семье отец находил отвлечение от горя. Позднее, тяжело заболев, он писал 9 февраля 1916 года из Полтавы А. Г. Горнфельду:

"Вы как-то сказали несколько слов по поводу одной моей фразы в письме о смерти моего брата. Вы назвали ее глубоко пессимистической. Я не могу считать себя пессимистом в истинном смысле..." (ОРБЛ, Кор./II, папка N 1, ед. Истинный песси­мизм,-- писал он далее,-- "общая формула, которая ки­дает зловещий свет на все частности. У меня этого нет. Частности кажутся мне порой чрезвычайно зловещими, но общей формулы они не покрывают...

Я все еще на положении больного, и это обстоятель­ство порой тоже способствует пессимизму... Но, стоя те­перь в тени, я помню, что был и на свету, и что в эту самую минуту есть много людей, стоящих на свету. Мно­го и в тени, но в смене света и теней вся картина жиз­ни..." (Там же.).

В момент тяжелого горя и болезни отец думает то же, что и в наиболее яркий и счастливый период своей жизни: "Жизнь в самых мелких и самых крупных фак­тах -- проявление общего великого закона, основные черты которого -- добро и счастье". "А если нет счастья? Ну что же... Нет своего -- есть чужое, а все-таки общий закон жизни -- есть стремление к счастью и все более широкому его осуществлению..."

­жения фронтов предъявляла новые требования. Победа в Галиции ознаменовалась вместо "формул широких и великодушных обещаний, раздавшихся как благовест в начале войны, постыдной практикой, которая  темными путями успела подменить эти обещания, благовест заменила похоронным звоном..."

"Сколько мерзостей наделали над населением,-- пи­шет отец С. Д. Протопопову 12 октября 1916 года,-- сколько воровства, насилий, подлости там произведено... Это война? Пусть так... Но это не только война, это еще и политика. Обещали "освободить" Галицию, т. е. ее население, а вместо того погнали в Сибирь администра­тивно галичан, которые говорят и пишут на родном украинском языке. Покровительствуют вору Дудыкевичу и ссылают честных людей. Хозяйничал Бобринский, теперь посылают Трепова..." "Неужели наше правосла­вие может быть поддержано только давлением? -- пишет он в статье "Опыт ознакомления с Россией". -- А рус­ский язык, наша богатая и прекрасная литература, -- неужели они требуют подавления другого, родственного языка и родственной культуры, сыгравших такую роль в вековой борьбе галичан за свой русско-славянский об­лик?!" (Короленко В. Г. Случайные заметки. Опыт ознакомле­ния с Россией--"Русские записки", 1916, N 11, стр. 262-263.).

"Знают ли эти галичане, сумеют ли они понять и разъяснить, что есть две России, -- что к ним, благо­даря несчастно сложившимся обстоятельствам, Россия повернулась одной и не лучшей стороной, что им суж­дено было испытать на себе нравы давно у нас упразд­ненных управ благочиния и печальной памяти школ кан­тонистов,-- что другая Россия относится к ним иначе,-- что она не сочувствует показным обращениям и воссое­динениям в сомнительных условиях[...] Русское общество продолжает стоять на стороне широкой вероисповедной и национальной свободы против принуждения, хищни­чества и безнаказанности" (Там же, стр. 260--261.).

 В Полтаве отцу пришлось встретиться с несколькими живыми свидетелями и жертвами этих русских меро­приятий в Галиции.

"Ранней осенью, -- вспоминает он в записках, остав­шихся неопубликованными,-- мне сообщили, что в Пол­таве, в арестантском помещении при городской полиции находится семь галичан, привезенных в качестве "за­ложников".

Их положение было очень странно и могло быть объ­яснено, конечно, лишь неожиданностью и быстротой от­ступления. Волна, медленно и упорно наступавшая сна­чала на Карпаты,-- отхлынула обратно гораздо быстрее, чем двигалась вперед, механически круша, ломая, захва­тывая с собой многое, что встречалось на пути.

"лучших граждан" своего города, в залог и обеспечение лойяльного поведения обывателей. А за­тем, отступая, вероятно, не успели совершить нужных формальностей для их освобождения, и они были дви­нуты в Россию этапом...

... В великой войне XX века обычай заложничества практикуется широко всеми сторонами... В Полтаве ока­зались "заложники", как бы ручавшиеся за лойяльное поведение жителей австрийского города, в то время на­ходившегося уже в руках австрийцев. Пятеро из них были русские украинцы. Они были знакомы с русской и украинской литературой, в свое время, вероятно, прини­мали участие в избрании делегатов на празднество Котляревского в Полтаве, и знали, между прочим, о том, что русский писатель Короленко живет в Полтаве. Положение их было очень трудное. Их захватило течение так быстро, что они не успели даже попрощаться с род­ными и захватить достаточно денег и нужных вещей. По­нятно, что их взгляды обратились ко мне. Я узнал, что они здесь и хотели бы со мной повидаться. Я, конечно, пошел навстречу этому естественному желанию.

Для этого прежде всего я отправился к полтавскому полицмейстеру. Полицмейстер, г[осподин] Иванов, отнес­ся к моему намерению довольно просто и обещал устро­ить это свидание. Но в тот же день, при утреннем до­кладе он упомянул губернатору о моем желании. Губер­натор взглянул на это дело уже не так просто и заявил, что свидание с заложниками может разрешить только он лично. Пришлось, значит, отправиться на прием к г[осподи]ну губернатору Багговуту.

Господин Багговут принадлежит к числу губернато­ров старого закала, и одно время, при министре вн[утрен­них] дел г[осподи]не Хвостове, когда появились настой­чивые слухи об обновлении состава губернаторов,-- имя г[осподи]на Багговута было приведено в числе тех одиннадцати, которые должны были войти в первую се­рию удаляемых... Оказалось, однако, что "обновление" было лишь одним из тех эфемерных намерений, которые порхают в воздухе и улетают с новой переменой ветра. Все дело ограничилось тем, что г[осподин] Багговут был переведен в Курск, в феодальные владения г[оспод] Мар­ковых и братии, где, очевидно, он и пришелся совсем ко двору.

­восходительство спросил:

-- Откуда вы их знаете?

-- Я их не знаю, но они, очевидно, меня знают, как писателя, вдобавок, живущего в Полтаве, и обратились ко мне в надежде на некоторое участие. Вот почему я прошу разрешить мне свидание с заложниками из Галиции содержащимися при полицейском управлении.

-- Зачем вам это?

Мне показалось, что взгляд его превосходительства с значительным выражением остановился на мне.

­надлежит к близкому нам украинскому племени, хотя и разделено подданством другому государству. По сооб­ражениям военно-политического свойства они содержатся под арестом. Но мне, как одному из членов со­племенного им общества, хотелось бы хоть чем-нибудь помочь им лично. Суровый жребий войны занес их сю­да, и мне хотелось бы, когда они вернутся на родину, чтобы они не могли сказать, что здесь их участь была отягчена свыше меры равнодушием и холодностью со стороны соплеменников.

Его превосходительство слушал без возражений и по­том сказал:

-- Но ведь вы знаете, что свидание должно происхо­дить в присутствии полицейских властей?

Может быть, мне это почудилось (но... это было так естественно), что взгляд его превосходительства остано­вился на мне как будто излишне внимательно и пыт­ливо.

Я ответил, что мне это известно и что у меня с ними никаких особых интимностей не будет. Проницательный взгляд потух и последовал... решительный отказ.

-- Я потому и прошу разрешения, что они арестан­ты. Будь они на свободе,-- я не стал бы вас беспокоить.

-- Я ничего о них не знаю. Может быть, они пре­ступники, шпионы.

Я встал.

-- Ваше превосходительство. Я пришел к вам про­сить свидания не со шпионами, а с заложниками. Если бы они были шпионы, то вам известно, что их содержали бы не при полицейском управлении. На мою устную просьбу я встречаю категорический и не вполне мне ­менного же ответа, каков бы он ни был.

Мы вежливо расстались. Является очень вероятным, что г[осподин] губернатор в тот же день срочно запросил у своего начальства директив относительно заложников, а сам между тем отправился в полицейское управление и посетил заложников в их арестантской камере. Когда-нибудь, вероятно, появится много мемуаров о нашем времени и у нас и у "них". Возможно, что в числе этих мемуаров будет фигурировать и беседа этих австрий­ских украинцев с русским губернатором "старого зака­ла". И я думаю, что она не будет лишена своеобразной колоритности и интереса.

В тот же день, вечером, на мою квартиру явился по­лицейский чиновник и вежливо сообщил, что его превос­ходительство разрешает мне свидание с заложниками без письменной просьбы с моей стороны.

А еще через несколько дней они получили возмож­ность поселиться на частной квартире, и после этого мы виделись с ними беспрепятственно у меня на дому" (ОРБЛ, Kop./II, папка N 7, ед. хр. 34.).

­рерыва к работе над "Историей моего современника", стараясь совместить ее с текущей публицистической ра­ботой.

"Я работаю и мечтаю все о "Современнике". Но на совести еще лежат две-три неотложные публицистич[е­ские] темы,-- писал он в письме К. И. Ляховичу от 1 ноября 1916 года, -- одна украинская, другая о безоб­разных формах борьбы с немецким засильем. Моя статья "О Мариампольской "измене" выходит скоро в двух изданиях сразу...

Когда отделаюсь от этих тем, висящих над совестью, -- с наслаждением примусь за "Соврем[енника]" (. "Думаю о нем с удовольствием и даже жадностью,-- сообщал он в письме к В. Н. Гри­горьеву от 30 октября 1916 года. --А то пожалуй и не успеешь кончить то, что я считаю своим главным де­лом..."

В предреволюционное время заметным общественным событием, вызвавшим оживленное обсуждение в литера­турных кругах, было появление нового органа печати -- газеты "Русская воля".

"Живя в провинции,-- пишет отец в статье "Старые традиции и новый орган",-- вдали от источника всяких слухов о том, что происходит за кулисами столичной жизни, я знал о "новом органе" лишь то, что появля­лось в газетах...

Происходила в столице какая-то многозначительная суматоха, точно некая новая антреприза готовит первое представление невиданной пьесы, и публика нетерпеливо ждала открытия занавеса" ("Рус­ские записки", 1916, N 8, стр. 249.).

15 июля 1916 года в Петербурге происходило сове­щание представителей крупных банков под председа­тельством А. Д. Протопопова по вопросу о создании органа печати, задача которого "правильно освещать экономические вопросы и защищать промышленные круги от несправедливых нареканий". Далее в заметке, представляющей отчет об этом собрании, говорится, между прочим: "По утверждению А. Д. Протопопова, он заручился согласием (на участие в создаваемом орга­не) М. Горького, Леонида Андреева и Владимира Короленко". Это сообщение вынудило отца напечатать реши­тельное опровержение слуха и затем ввиду  продолжавшихся толков печати еще яснее подчеркнуть свое отно­шение к новому органу.

"... Я считал до сих пор, что даже не очень большого внимания к моей долгой общественно-литературной ра­боте достаточно, чтобы заставить по меньшей мере усомниться в возможности моего участия в органе, о ко­тором шла речь на собрании "гг. представителей круп­ных банков". Причина, кажется, не требует даже осо­бых разъяснений. Новая газета издается на средства гг. торговцев, промышленников и банкиров, которые, конечно, не напрасно решаются тратиться на эту доро­гую затею. Газета обязана рассматривать вопросы об­щественной справедливости в зависимости от взглядов щедрых издателей. А я привык работать лишь в неза­висимых органах и не вижу ни малейших оснований изменять этой своей привычке..."

"Такая ведь это невинная фраза: "Газета будет за­щищать ваши справедливые интересы. Дайте денег". И вот это "дайте денег" -- совершенно изменяет невин­ное значение фразы. Этот узелок все равно должен быть вскрыт рано или поздно. И тогда, вероятно, сразу же оказалось бы, что затея или мертворожденная, или... должна силою вещей привести к служению классовому либерализму. А тогда, конечно, и литературные силы надо искать в других лагерях..."

­мечаются признаки поднимающейся общественной вол­ны -- глухое неясное брожение в народе и рост револю­ционных настроений. В конце октября 1916 года он пи­шет в дневнике:

"Попалась мне книжечка, в которую в 1905 году я заносил свои впечатления, и я с интересом возобновил по ней в памяти многое, пронесшееся и исчезнувшее с тем лихорадочным временем. Теперь- время; пожалуй,  еще интереснее, события мелькают еще быстрее, как река, приближающаяся к месту обрыва и водопада" (разд. 1, папка N 46, ед. хр. 6.).

И затем изо дня в день появляются заметки, проник­нутые предчувствием надвигающихся событий. 4 ноября 1916 года в дневнике отца записано:

"Ходят темные слухи. Правительство заподозрено в умышленной провокации беспорядков, так как, дескать, в договоре с союзниками России случай революции яв­ляется поводом для сепаратного мира" (Там же.).

"Слухи о стремлении к сепаратному миру все опре­деленнее. Боятся революции, а немец поможет ди­настии...

Атмосфера насыщена электричеством. А на этом фо­не трагикомическая фигура Протопопова... Несчастный, жалкий, полузасохший листок, подхваченный вихрем и воображающий, что это он ведет за собою бурю..." (Там же.) -- записано в дневнике 6 ноября.

"Падение личного престижа царя громадно... Царь добился, наконец, того, что бывает перед крупными пе­реворотами: объединил на некотором минимуме все слои общества и, кажется, народа и дал этому настрое­нию образ и чувство. Заговорило даже объединенное дворянство -- недавний оплот реакции..." -- сделана запись 7 декабря.

"На базарах, на улицах идут серьезные, угрюмые толки о мире. Деревенский мужик покупает газету.

-- Грамотен?

-- Ни, та найду грамотных.

-- Хочет узнать о мире,--комментирует газетчик.

-- Эге, --подтверждает мужик и спрашивает:--Ащо пишуть про мир?

  немцев, о вмешательстве президента Вильсона и Швейца­рии. Он жадно ловит каждое слово и потом, подавая заскорузлыми руками 5-коп[еечную] бумажку, бережно прячет газету за пазуху. В деревне пойдет серьезный разговор. "Весь русский народ, как один человек, отве­тит на коварное предложение Германии"... Я думаю, что это пустые фразы. В деревне не будут говорить о меж­дународных обязательствах по отношению к союзникам и т. д., а просто интересуются тем, скоро ли вернутся Иваны и Опанасы...

­просом. И вид спрашивающего был такой же серьезный, сдержанный, угрюмый" (ОРБЛ, ф. 135, разд. 1. папка N 46, ед. хр. 6.)

"Вспоминаю, что как-то, занося свои впечатления в этот дневник в период затишья всякой революц[­ствия и занес в свой дневник это предчувствие: вскоре начнутся террористич[еские] акты. Это оправдалось. Та­кое же смутное и сильное ощущение у меня теперь. Оно слагается из глухого и темного негодования, которое подымается и клокочет у меня в душе. Я не террорист, но я делаю перевод этого ощущения на чувства людей другого образа мыслей: активных революционеров тер­рористического типа и пассивно сочувствующих элемен­тов общества. И я ощущаю, что оба элемента в общест­венной психологии нарастают, неся с собой зародыши недалекого будущего. И когда подумаю об этом жалком, ничтожном человеке, который берет на себя задачу бо­роться со стихией, да еще при нынешних обстоятель­ствах,-- мне становится как-то презрительно жалко и страшно..." (Там же.) -- записано 23 декабря.