Короленко Софья. Книга об отце
Весна и лето 1917 года

РЕВОЛЮЦИЯ 

События мелькали быстро, нарастая в неудержимом потоке. И все же крушение старого мира явилось вне­запным даже для тех, кто долгие годы ожидал его и предсказывал неизбежность гибели царизма.

Революция застала меня в Петрограде. Казалось, город, опьяненный свободой, совсем не спал в эти белые весенние ночи. Проходя по светлым, наполненным тол­пами людей улицам столицы, останавливаясь около им­провизированных митингов, я порой мыслями обраща­лась к далекой окраине: как принимается новая жизнь в Полтаве? Что думает и делает, как работает теперь отец?

"Приезжие из Петрограда и Харькова сообщили, -- записал Короленко в дневнике 3 марта 1917 года, -- что в Петрограде переворот... У нас, в Полтаве, тихо. Губер­натор забрал все телеграммы... Где-то далеко шумит гроза, в столицах льется кровь... А у нас тут полное спокойствие, и цензор не пропускает никаких, даже безраз­личных, известий... Ни энтузиазма, ни подъема. Ожида­ние... Слухи разные. Щегловитов и Штюрмер арестова­ны, все политические из Шлиссельбурга и выборгской тюрьмы отпущены. Протопопов будто бы убит... Царь будто уехал куда-то на фронт и оттуда якобы утвердил "временное правительство". Наконец, будто бы царица тоже убита..."

В тот же день, когда были написаны эти строки, губернатор, задерживавший раньше телеграммы, разре­шил их печатание, и Полтава, наконец, узнала о совер­шившемся.

 "Правительство свергнуто, установлено новое, -- пи­шет отец в письме от 4 марта 1917 года П. С. Иванов­ской. -- Много разных туманных мыслей заволакивает еще горизонт и теснится в голову. Как бы то ни было, огромный факт совершился, и совершился на фоне вой­ны...". Того же адресата отец извещает 6 марта: "У нас тут все идет хорошо, все начальство уже признало новое правительство. Выбраны комитеты. Полиция доброволь­но подчинилась городскому управлению. Сегодня пред­стоит манифестация с участием войск: настроение всю­ду спокойное и радостное..."

 "В несколько дней политическая физиономия меня­ется, как по волшебству, почти без кровопролития. Рес­публика, о которой не приходилось даже заговаривать в 1905 году, -- теперь чуть не общий лозунг. Судьба по­дарила нам такого царя, который делал не просто пора­зительные глупости, но глупости точно по плану, про­диктованному каким-то ироническим гением исто­рии..."--писал отец М. Г. Лошкаревой 18 марта 1917 го­да. "Над русской землей загорелась, наконец, бурная и облачная, но, будем надеяться, немеркнущая заря свободы" -- писал он 21 июня 1917 года С. И. Гриневец­кому.

"Приходится выступать, выступать публично, участ­вовать в заседаниях и т. п.",-- сообщал отец М. Г. Лошкаревой 18 марта. "Третьего дня было заседание на Кобищанах, где я пытался разъяснить самой простой аудитории значение происходящих событий",-- писал он П. С. Ивановской 28 марта. "Мне всегда интересно говорить с простыми людьми. Недавно говорил на ми­тинге на одной из темных окраин города, откуда во все тревожные дни грозит выползти погром. Аудитория была внимательная. Я выбрал взглядом два-три лица с особенно малокультурными чертами н говорил так, как будто есть только они. И это меня завлекало. Когда я видел внимание, а потом и интерес, любопытство и при­знаки согласия по мере продолжения,-- то это возбуж­дало мысль и воображение..." -- пишет отец С. Д. Про­топопову 1 апреля 1917 года.

"Падение царской власти" (напечатана впервые в "Русских ведомостях", 1917, 2-4 мая, N 97, 98, 99), которая должна была объяснить сотням тысяч читателей смысл падения само­державия.

"После того, как появилась в газетах моя статья. "Падение царской власти",-- говорит отец в письме, в редакцию "Русских ведомостей" (1917, 23 мая, N 114),-- я получил множество телеграмм и письменных предло­жений издать ее отдельной брошюрой для широкого распространения. Предложения исходили как от про­фессиональных издательств, так и от учреждений, вроде земских и городских управлений, а также партийных и правительственных группировок. Обстоятельства, при которых статья появилась, а также тема, которой она посвящена, придали этим предложениям и просьбам характер совершенно исключительный по размерам, по спешности и настойчивости.

Не имея в виду извлечения дохода от своей брошю­ры, я разрешил издание ее сразу нескольким издатель­ствам, предупредив их, что разрешение это не исключи­тельное. А так как телеграммы и письма продолжали поступать с разных мест, от столиц и больших городов до уездов и местечек,-- то я решил не ставить преград этому местному спросу и давал разрешения, порой лишь отказывая частным лицам там, где уже раньше разре­шил учреждениям, имеющим в виду идейно-просвети­тельные цели..."

Брошюра, изданная в сотнях тысяч экземпляров два­дцатью шестью издательствами, получила широкое рас­пространение. Позднее отец пытался переработать эту вещь, которую считал написанной слишком поспешно и в некоторой запальчивости.

­ся, с точки зрения отца, основными проблемами револю­ции, вызывали его особенный интерес.

"У нас теперь происходит "селянський зъезд",-- пи­сал он мне 18 апреля 1917 года в Петроград. -- Впечат­ление сильное. Зал музыкального училища переполнен мужиками. Их огромное, подавляющее большинство. Они торопятся, потому что начинаются полевые работы. Интерес огромный. Меня они встретили, даже незнакомые, с такой простотой и сердечностью, что это меня тронуло. "А чi то вы той писатель Короленко, що напи­сав "Сорочинскую трагедию"? Они говорят, что в уезде есть план выбрать меня в Учредительное собрание... Не думаю я, что это мое дело. Останусь с пером..."

Но оставаться с пером отцу удавалось не всегда. Его и раньше привлекало непосредственное общение с людьми. Тот живой интерес к массе, который в глухие годы реакции заставлял отца бродить с котомкой за плечами по дорогам Поволжья, в толпах богомольцев, теперь делал его оратором. Он охотно откликнулся на приглашение выступить на сельском митинге в Ковалевке, близ Сорочинец и Хаток, где мы живали в летние месяцы и где он был хорошо известен, как автор "Сорочинской трагедии".

"В светлое летнее утро 1917 года, -- пишет отец в одной из глав очерков "Земли, земли!", оставшейся не­опубликованной, -- я ехал в одноконной тележке по де­ревенскому проселку между своей усадьбой и большим селом Ковалевкой. Старик-возница сельской почты раз­влекал меня разговорами, рассказывая по-своему исто­рию происхождения крепостного права. По его словам, это вышло очень просто: во время войны России с дру­гими державами,-- турком, немцем, французом,-- оста­валось много солдатских сирот. Помещики брали их се­бе якобы на воспитание. Когда эти сироты вырастали, то помещики обращали их в своих рабов. Они размно­жались, и вот отсюда явились крепостные. А то -- преж­де все были свободные. Я попробовал ему сообщить ме­нее простые взгляды на историю этого института, но он упорно утвердился на своем. Объяснение было нелепо, но имело два преимущества перед моим. Оно было про­ще, во 1-х, а во 2-х, было проникнуто враждой к поме­щикам. А вражда разливалась всюду. Первый радостный период революции прошел, и теперь всюду уже {294} кипел раздор. Им были проникнуты и отношения друг к другу разных слоев деревенского населения.

Я ехал по вызову жителей большого села, чтобы вы­сказать свое мнение о происходящем... Я много писал о [...] карательной экспедиции чиновника Филонова (в Сорочинцах), меня за мои статьи держали почти год под следствием, брошюра моя ходила по рукам, и это доставило мне некоторую местную известность. Поэтому мои соседи хотели теперь знать мое мнение о происхо­дящих событиях, и я не считал себя вправе уклоняться от ответа.

Теперь я ехал и думал, что скажу этим людям.

­но, что я, человек, доказавший свое благорасположение к простому народу, еще раз повторю то, что они уже много раз слышали за это время,--земля вся теперь принадлежит им; стоит только захватить ее, чтобы всех поровнять... Но... я не верил ни в возможность такого "равнения" захватом, ни в "грабижку", на которую гро­зила уже сойти аграрная реформа революции [...]

Я не оратор, а писатель, т. е. исследователь и наблю­датель жизни. Когда наступила моя очередь сказать свое слово, то эта тысячная толпа, уставившаяся на меня с пытливым ожиданием, вызывала во мне двой­ственное чувство: желание убедить ее и любопытство. Мне хотелось не только говорить самому, но и узнать многое от нее и о ней.

Поэтому, говоря сначала о причинах крушения само­державия, я пытливо всматривался в лица, стараясь определить по их выражению, как относится эта толпа, так еще недавно находившаяся во власти царской легенды, к осуждению недавнего кумира. Тогда многие говорили, что и теперь прежние монархические чувства живы еще в крестьянстве.

Но нет. Слушали просто, с сочувственным  внима­торыми я беседовал во время (прежних) сельских выбо­ров, были теперь угрюмо спокойны. Очевидно, и они осуждали если не весь монархический строй, то несчаст­ного, слабого человека, который успел так уронить и унизить этот строй. А самодержавная легенда только и держалась на мысли о сверхчеловеческом могуществе всякого монарха.

­ся говорить многое, что, может быть, покажется непри­ятным. И я изложил, насколько мог понятнее, свою точку зрения. Я решил при этом, что буду по возмож­ности краток, предоставляя дальнейшее общей беседе с толпой. Я обрисовал трудное положение нашего отече­ства. Враг тогда рвался в наши пределы... А после его отражения предстоит трудная работа по устроению но­вой жизни. Одна из важнейших задач -- устройство зе­мельных отношений. Кто думает, что это дело легкое, что тут все дело в том, чтобы просто отнять земли у од­них и отдать их другим,-- тот сильно ошибается. Мало дать нуждающимся землю. Нужно еще обеспечить воз­можность работать на ней, снабдить инвентарем. Госу­дарству, уже разоренному войной, нужно создавать це­лую систему кредита. Вообще придется прибегать к большому напряжению сил и средств всего народа. А это поведет к необходимости платить, если не преж­ним владельцам, то государству. Нельзя также отни­мать землю безвозмездно, потому что это будет нарушение принятой еще для всех справедливости.

Уже в начале этой части моей речи я видел, что на­строение толпы меняется. Почувствовалось глухое вол­нение. В задних рядах слышался шум, а по временам выносились отдельные восклицания. Это было как раз то, что меня интересовало более всего, и мне захотелось,  закончив поскорее свою речь, вступить в прямой обмен мыслей именно с этой волнующейся частью толпы.

Но когда я замолчал, начались "официальные" воз­ражения со стороны профессиональных ораторов, взявших на себя постоянное руководство мнениями этой толпы и "углубление" в ней революционного настроения. Их было двое. Один какой-то приезжий из Сорочинец, мелкий артист, другой солдат. Речь первого была очень бессвязная, мало относилась к делу, но шла гладко и изобиловала теми дешевыми эффектами, которыми в то время, да и теперь, так легко брать эту толпу. Тут опять была неизменная Екатерина, дарившая людей своим любовникам, были помещики, менявшие людей на гончих собак, были грабители-чиновники. Из его негодующей речи выходило как будто так, что я защищаю именно Екатерину и прежних крепостников-помещиков или гра­бителей-чиновников. Речь эту он, очевидно, с успехом повторял в разных местах и при разных случаях, и те­перь она тоже имела успех. То и дело у слушателей вы­рывались шумные и одобрительные восклицания. Но при этом оратор сделал ошибку. Одним из эффективнейших мест его речи было напоминание о Филонове и его карательной экспедиции. Место это многим напомнило этот эпизод, в котором я был населению ближе, чем этот пришлый оратор...

Другой, оратор -- солдат -- говорил без таких деше­вых эффектов и очень страстно. Когда он встал на стол, с которого мы обращались к толпе, то я заметил, что он весь дрожит мелкой дрожью. Он энергично заявил, что то, что я говорил о земле, им не надобно. И видно было, что толпа разделяет это мнение. Большинству ее мои мысли казались нежелательными и ненужными. А она уже привыкла, что к ней обращаются только с льстивыми и приятными большинству словами. Лесть любят не одни монархи, но и "самодержавный народ",  ­люции.

Официальная часть митинга закончилась. В этот день праздновалась, память Шевченко. Оратор-артист тотчас же наладил хор, спели несколько номеров и за­тем пошли с портретом Шевченко обходить село. Часть толпы двинулась за ними, но многие остались. Я тоже остался, стал в центре у того же стола и обратился к тем из толпы, кто всего явственнее выражал недоволь­ство моей речью.

Таких было немало. Еще и теперь я слышал возбуж­денные восклицания. Говорили, что я подослан помещи­ками, а какая-то женщина, по-видимому, болезненная и истеричная, протискалась ко мне и произнесла довольно грубую и циничную фразу. Я давно заметил, что это у крестьянских женщин, не потерянных и не пьяных, слу­жит признаком крайнего озлобления... Но ее тотчас же увели, а по поводу "подсыла помещиками" послыша­лись возражения.

Наметив толпе кучку, которая казалась особенно возбужденной, я прямо обратился к ней и сказал, что я явился не только за тем, чтобы говорить, но также и за тем, чтобы слушать, и попросил этих людей подойти к столу и высказать откровенно то, что они хотят вы­разить.

Сначала появилось некоторое замешательство. Крестьяне не привыкли к таким вызовам, вернее -- они привыкли на основании опыта к их обычным послед­ствиям. Сначала от меня шарахнулись назад, но потом увидели, что роли теперь переменились, и мне, человеку в городском костюме, высказывать мои мысли, пожалуй, опаснее, чем им возражать. Поэтому они подошли, и наш стол окружила тесная толпа.

  к беднейшему слою крестьянства, именно к тому, на ком всего тяжелее отражалось малоземелье, кто больше всего страдал от него и теперь больше всего надеялся. Их мужья на фронте, а жены бьются с детишками на жалкий паек, не зная, живы ли мужья, или их нет уже на свете. Когда они говорили, перебивая друг друга, о своем положении, то лица их раскраснелись, а глаза на­полнились слезами. Они так надеялись, что теперь за долгие годы страдания получат близкую уже награду. Революция должна, наконец, оказать им ту самую ми­лость, которой так долго и так напрасно они ждали от самодержавия. И все ораторы неизменно обещали им эту милость. А теперь я говорю им о трудностях и уси­лиях и о необходимости выкупа. Допустим, -- думали они, -- что выкуп возьмет на себя государство, но и оно отдаст землю не даром. Не все ли равно, кому платить, помещику или государству, и как эта плата будет назы­ваться... "Прежде платили и теперь платить, -- страстно говорила одна из них с заплаканными глазами, -- какая же это свобода слова?"

Я оставался на этой площади более трех часов, окру­женный спорами и страстью. Я искал понятных форм, чтобы выяснить всю серьезность и трудность задачи. Я старался объяснить им сложность и взаимную зави­симость жизни города и деревни, земледельческой и об­рабатывающей промышленности, а также роль государ­ства... Вероятно, человек, лучше меня владеющий пред­метом мог бы добиться лучших результатов.. Но передо мной была крестьянская масса, непривычная к самодея­тельности и сложным процессам мысли. Она так долго жила чужой мыслью. За царями им жилось трудно, но был кто-то, кто, предполагалось, думает за них об их благе. Надежды на царей не оправдались.. Теперь при­шла какая-то новая чудодейственная сила которая уже, наверное, все устроит -- и опять без них.

Один из возражателей обезоружил меня сразу, ска­зав с необыкновенной уверенностью и простодушием:

-- А по-нашему, так все очень просто: нам раздать всю землю, а городским рабочим прибавить жалованья. И все будут довольны.

Я безнадежно оглянулся. На многих лицах виднелось сочувствие этому простому решению...

Солнце уже закатывалось, когда тот же сельский возница, который рассказывал мне о происхождении крепостного права, подошел ко мне, чтобы сообщить, что пора ехать обратно. Я стал прощаться. Один солдат, пришедший во временный отпуск с фронта и слушавший все, как мне казалось, с внимательным и вдумчивым видом, сказал:

-- Если бы вы, господин, сказали такое у нас на фронте, то, пожалуй, живой бы не вышли.

­рить у вас на фронте, где, очевидно, не умеют слушать. Но если бы уже пришлось говорить, то ничего другого сказать бы не мог... Ну, а сами вы что думаете?

-- Нам это... что вы говорили,-- не надобно,-- отве­тил он.

С этим последним впечатлением я уходил со схода. Я обогнал группу селян. Они возвращались оттуда же и о чем-то живо разговаривали. Я отпустил своего возницу, а сам пошел с ними. Они как раз говорили о том же предмете, и мы разговорились опять. Мне уже приходилось излагать свои мысли в разговоре с соседя­ми, даже бедняками. Они со мной соглашались и нахо­дили, что это надо бы повторить перед "громадой".  То же было и теперь, когда мы небольшой кучкой шли про­селком в густевшие сумерки и спокойно обсуждали вопрос. Они не только соглашались, но и приводили новые аргументы. А между тем, толпа в Ковалевке казалась такой единодушной в отрицании моих мыслей.

Я, конечно, сознавал, что мне не удалось еще разъ­яснить многого, но в общем я был доволен этими не­сколькими часами, проведенными среди селян. Они слу­шали так много ораторов, возвращающих им их собст­венные вожделения в форме, прилаженной к их вкусу. Мне казалось, что если теперь им хоть отчасти придется сверить свои взгляды с другими, им не столь приятными, то это будет то единственно полезное, чего только И можно добиться спором.

"гово­рили со мной дерзко".

не отка­зались высказаться. Ничего дерзкого я при этом от них не слышал.

И это была правда. Деревня просто не привыкла еще в разгар революции к равноправному спору с человеком в городском костюме, и самый спор кажется им дер­зостью... В разговоре со мной, в моей комнате они опять изображали свое положение с горем и слезами. Расста­лись мы, казалось, друзьями, и у меня осталось впечат­ление, что если и на этот раз даже революция не сумеет ничего сделать для этой части сельского населения, то, ­коения..."