Короленко Софья. Книга об отце
Сорочинская трагедия

СОРОЧИНСНАЯ ТРАГЕДИЯ

26 ноября 1905 года отец уехал в Петербург по делам редакции "Русского богатства". Здесь он пережил московское восстание и возвратился, когда налади­лось железнодорожное сообщение.

В своей статье "Сорочинская трагедия" (Короленко В. Г. Сорочинская трагедия. (По данным су­дебного расследования.) -- "Русское богатство", 1907, N 4.) отец пишет, что он вернулся в Полтаву 23 декабря. В городе расска­зывали ужасы о мрачной драме, разыгравшейся в местечке Сорочинцы, прославленном некогда рассказами Гоголя, и в соседней Устивице.

"Все это случилось через месяц после манифеста 17 октября 1905г.

В России долго будут помнить это время.

В разгар общей забастовки, среди волнений, заки­павших по всей стране, манифест провозглашал новые начала жизни и во имя их призывал страну к успокоению. В записке гр[афа] Витте, приложенной к манифесту по высочайшему повелению, говорилось, между прочим, что "волнение, охватившее разнообразные слои русского общества, не может быть рассматриваемо... только как результат организованных действий крайних партий. Корни этого волнения, несомненно, глубже". Они в том, что "Россия переросла формы существующего строя".

Дальше говорилось о необходимости полной искрен­ности в проведении новых начал, а властям предстоя­ло сообразовывать с ними свои действия.

Отсюда вытекали, разумеется, неизбежные послед­ствия: так как вина в волнениях, происходящих в обще­стве, "переросшем формы существующего строя", при­знавалась по меньшей мере двусторонней, то и меры успокоения должны быть тоже двусторонни. Перед властью лежала сложная и ответственная задача с одной стороны, она не могла, конечно, допустить наси­лий, погромов и захватов, но с другой -- должна была показать, что сила власти направлена только на поддержание закона и регулируется законом. Старые приемы произвола, административных усмотрений и безответ­ственности должны были отойти в прошлое. Только из приемов самой власти общество и народ могли увидеть, что обещания манифеста не одни слова, что они входят в жизнь, как действующая уже и живая сила...

Этих простых и общепризнанных положений, заштем­пелеванных и даже высочайше утвержденных, совершен­но достаточно для освещения описываемых мною собы­тий [...]

В местной газете были помещены известия об этих событиях ("Полтавщина", N 310 и 314. Прим. В. Г. Короленко.).). В первой корреспонденции сообщалось, что в ночь на воскресенье, 18 декабря, в Сорочинцах был арестован (в административном порядке) местный житель Григорий Безвиконный. "В ответ на это, -- продолжает корреспондент,--19 декабря, с общего согласия крестьян, был арестован при волостном правлении сорочинский пристав. Крестьяне думали таким образом уско­рить освобождение Безвиконного". Вслед за приставом арестовали и урядника Котляревского.

[...] 19 декабря, т. е. на следующий день после ареста пристава, часов в одиннадцать утра в местечко приска­кал из Миргорода помощник исправника Барабаш с сот­ней казаков. Население собралось по набату на пло­щадь; многие были вооружены вилами, косами, дрюч­ками и т. д... Барабаш просил крестьян пропустить его к приставу.

Крестьяне согласились на это и проводили Барабаша к "пленнику", но на требование освободить пристава ответили отказом, требуя в свою очередь пред­варительного освобождения Безвиконного. Барабаш в этих трудных обстоятельствах сделал самое худшее, что только мог сделать: после переговоров он сначала уехал с своим отрядом, а потом вернулся к торжествующей и ободренной этим отступлением толпе. Здесь во время новых переговоров произошел, между прочим, следую­щий инцидент. Какая-то женщина ткнула длинной пал­кой в морду коня начальника отряда, полковника Боро­дина. Ее застрелил казачий урядник К. (­на этот случай произвел такое потрясающее впечатление, что он заболел нервным расстройством. Передают, что ему все чудится убитая баба. Прим. В. Г. Короленко.). Можно пред­полагать с большой вероятностью, что именно этот вы­стрел, раздавшийся среди страшного напряжения еще до сигнального рожка (когда полк[овник] Бородин "угова­ривал толпу") и убивший женщину, -- послужил сигна­лом для последовавшей за ним свалки, которая разра­зилась стихийно и ужасно. На месте остались смертель­но раненый Барабаш и восемь человек сорочинских  жителей; двенадцать других были тяжело ранены и уби­ты в разных местах, на дворах и улицах местечка.

На другой день (т. е. 20 декабря),-- по словам того же урядника Котляревского,-- "все уже было спокойно". В переполненной больнице подавали помощь раненым. Барабаш и несколько сорочинских жителей умерли. Возбуждение предшествующих дней сразу упа­ло. Наступила полная реакция.

Это был критический момент всего дела, мертвая точка, с которой оно могло направиться по новому пути, намеченному манифестом, или ринуться по старому, в глубину административного произвола. За дни возбуж­дения и волнений, корни которых тоже ведь надо было искать "глубже организованных действий крайних пар­тий", -- местечко заплатило уже тяжкой, кровавой це­ной. Теперь только суд мог с достаточным авторитетом разобраться в первом действии этой трагедии, от кото­рой погиб Барабаш, но погибло также двадцать соро­чинских жителей, не говоря о раненых.

Если бы обещания манифеста искренно признава­лись не отвлеченными рассуждениями, а живой и дей­ствующей силой, с которой "администрация должна сообразовать свои действия", то, конечно, суд вступил бы со своим вмешательством тотчас после "усмирения"...

Вышло не так. Полтавская администрация еще раз взяла на себя старую роль судьи в деле, в котором, по самым элементарным представлениям, она с момента усмирения должна была уже явиться только стороной обвиняющий и, может быть, защищающейся против обвинений...

От старых привычек отказываться трудно, особенно когда нет к тому и особого желания...

Наступало роковым образом второе действие сорочинской драмы...

 В местечко был командирован Ф. В. Филонов, старший советник губернского правления, в распоряжение которого дан отряд казаков, с двумя пушками. Отряд вступил в Сорочинцы 21-го декабря, и уже в ночь на 22-е были беспрепятственно произведены аресты так на­зываемых "зачинщиков".

Тем не менее 22-го, по приказанию Филонова, каза­ки согнали без разбора на площадь перед волостью при­частных и непричастных к событиям жителей. Здесь Фи­лонов поставил всю тысячную толпу на колени в снег... Толпа покорно встала, что уже само по себе дает яркое доказательство отсутствия всякого бунта. Тем не менее Филонов продержал ее в этом положении по самым уме­ренным показаниям (казачьих есаулов и полицейских) не менее трех часов,-- что уже само по себе составляет истязание... На этом фоне производились и другие действия, подробно описанные в моем "Открытом письме" ("Открытое письмо статскому советнику Филонову" В. Г. Короленко напечатано в газете "Полтавщина". 1906, 12 января.).

На следующий день, 23-го, отряд выступил в Устивицу, куда перенес ту же грозу, несмотря на то, что там не было никаких насилий, никого не арестовали и не уби­вали, а только самовольно закрыли винную лавку.

Все происшедшее было оглашено в газете "Полтавщина", в номерах, вышедших 23 и 30 декабря...

Таковы были события -- чудовищные и, как всегда, еще преувеличенные, рассказы о которых я застал, вер­нувшись в Полтаву перед самым Рождеством 1905 года. По этому поводу ко мне, как к одному из заметных ра­ботников печати, присылали письма, являлись лично возмущенные, взволнованные, негодующие люди с тре­бованиями более энергичного вмешательства независи­мой прессы.

Упрекаю себя в том. что я некоторое время медлил.  (Данилевский) официально докладывал о них губернатору (кн[язю] Урусову)... Почетный мировой судья Лукьянович, имение которого находится по соседству с Устивицей, 31-го декабря послал подробное официальное сооб­щение прокурору полтавского окружного суда... Трудно было думать, что и после этого никто, ни администра­ция, ни. судебная власть, не удержит дальнейших бес­цельных жестокостей...

Никто не удержал, их, и вскоре из уездов стали при­ходить известия самого тревожного свойства. В селе Кривая Руда, в котором не было у же ника­ких беспорядков, Филонов произвел погром, по­казавший, что военный отряд отдан, по-видимому, в распоряжение человека, одержимого какими-то болезнен­ными приступами непонятной жестокости...

[...] Приехав вечером, он прежде всего потребовал к себе старшину, сорвал с него знак, избил палкой по лицу, затем принялся за писарей, которых таскали за бороды из одного конца комнаты в другой. Среди холо­да и темноты наскоро был согнан сход из двухсот-трех­сот человек, ничего не понимавших и ни к каким заба­стовкам не причастных [...] Выйдя на крыльцо, Филонов закричал: "Шапки долой, на колени, мерзавцы! Выда­вай виновных!" Толпе не было объяснено даже, кто виновен и в чем виновен, и кого следует выдавать... В это время казаки привели к крыльцу отставного земского фельдшера Багно. Увидав его, Филонов закричал: "До­лой шубу!" С больного старика сорвали шубу, закатили пиджак, два казака нагнули за волосы и за бороду, а два начали бить, пока он свалился на землю. После это­го его заперли в арестантскую и принялись за толпу по  очереди. "Выбирать не выбирали, а просто били по по­рядку, кто ближе стоял на коленях"...

Тогда, под влиянием ужаса (все это, напомним, про­исходило в темноте и среди полного недоумения о при­чинах нападения), кто-то в толпе поднялся, чтобы бе­жать. Толпа последовала этому примеру... Люди побе­жали в беспорядке. Казачий есаул крикнул: "Руби!" "Никто не успел опомниться -- все смешалось. Каждый видел перед собою только смерть. Ночь безлунная, хотя и звездная, наводила еще больший ужас на души суе­верных беззащитных крестьян... Бежали прямо под шашки, топча и давя друг друга [...] (Изувеченных и раненых оказалось, по словам корреспондента, более 40 человек (22-м была оказана медицинская помощь). Прим В. Г. Короленко).

Вот во что, под влиянием "старшего советника", "уклонившегося с фарватера закона", превращались от­ряды, назначенные для восстановления закона и "спо­койного доверия к власти".

И не было видно такой закономерной власти, кото­рая бы пожелала и смогла положить этому предел и напомнить об ответственности "не одних обывателей, но и должностных лиц".

Администрация, по-видимому, не желала. Суд, вероятно, не мог...

Оставалась печать, и я чувствовал угрызения со­вести, что не сделал ничего тотчас же по получении из­вестий о сорочинской катастрофе. Я надеялся на послед­ствия фактических газетных корреспонденции и на офи­циальные сообщения почетного мирового судьи. Но за ними последовали только истязания ни в чем не повин­ных криворудских жителей. Очевидно, нужно было ска­зать что-нибудь более яркое и более сильное, чем фак­тические корреспонденции провинциальной газеты.

При данных обстоятельствах эта задача явно ложилась именно на меня, и, после известий о Кривой Руде, я уже не мог думать ни о каких других работах.

Разумеется, наиболее благодарным материалом для ее исполнения являлся криворудский эпизод, не ослож­ненный никакими "беспорядками", где явное беззаконие, с начала и до конца, было на одной только стороне. Но это требовало, разумеет­ся, новой тщательной проверки, а дни уходили, разнося ужас и панику, подавляя всякие надежды на законный исход, принося, быть может, новые экспедиции и новые жестокости.

Я по очереди опросил их, записал их показания, сопо­ставил их друг с другом и исключил все, что возбужда­ло хоть в ком-нибудь из них сомнения и не подтвержда­лось двумя-тремя человеками" (Короленко В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 9. M., Гослитиздат, 1955, стр. 425-435.).

"Открытого письма статскому советнику Филонову". Изложив в нем факты рокового столкновения,Короленко писал о задачах, ко­торые лежали на представителе власти и закона, вы­ехавшем в Сорочинцы после 19 декабря.

"... В это место, уже охваченное смятением, печалью и ужасом, он должен был внести напоминание о законе, суровом, но беспристрастном, справедливом, стоящем выше, увлечений и страсти данной минуты, строго осуж­дающем самосуд толпы, но также... ­щем и мысли о кастовой мести со стороны чиновничества всему населению..." (Там же, стр. 440.).

Подробно и сильно описав все преступления власти, совершенные в Сорочинцах и Устивице,Короленко, об­ращаясь к статскому советнику Филонову, писал:

"Я кончил. Теперь, г[осподин] статский советник Фи­лонов, я буду ждать.

камеры, суды и судьи, помнящие, что такое закон или судейская совесть, то кто-нибудь из нас должен сесть на скамью подсудимых и понести судебную кару: вы или я.

Вы, -- так как вам гласно кинуто обвинение в дея­ниях, противных служебному долгу, достоинству и чести, в том, что вы, под видом следственных действий, внесли в Сорочинцы и Устивицу не идею правосудия и закон­ной власти, а только свирепую и беззаконную месть чи­новничества за чиновника и за ослушание чиновникам. Месть даже не виновным,-- для их установления нужно было расследование. Нет, вы принесли слепую и дикую грозу истязания и насилия над людьми без разбора, в том числе и заведомо невинными...

А если вы можете отрицать это, то я охотно займу ваше место на скамье подсудимых и буду доказывать, что вы совершили больше, чем я здесь мог изобразить моим слабым пером... Я докажу, что, называя вас истя­зателем, насильником и беззаконником, я говорю лишь то, что непосредственно вытекает из совершенных вами деяний. Потому, что вы, несомненно, производили истя­зания, насилия и беззакония. Вы попирали все законы, старые и новые, вы подрывали в народе не только уже веру в искренность и значение манифеста, но и самую идею о законе и власти. А это значит, что вы и подоб­ные вам толкаете народ на путь отчаяния, насилия и мести.

Я знаю: вы можете сослаться на то, что вы не один, что деяния, подобные вашим, может быть, превосходив­шие ваши, -- остаются у нас безнаказанными... Это, г[ос­подин] статский советник Филонов, -- пока печальная истина.

И это не оправдание для вас. К вам же я обращаюсь потому, что живу в Полтаве, что она полна живыми об­разами ваших насилий, что до меня доносятся стоны и жалобы ваших жертв...

­дительности начальства и бессилию закона, вы вместе с кокардой предпочтете беспечно носить клеймо этих тя­желых публичных обвинений, то и тогда, я верю, что это мое обращение не пройдет бесследно.

Пусть страна видит, к какому порядку, к какой силе законов, к какой ответственности должностных лиц, к какому ограждению прав русских граждан зовут ее два месяца спустя после манифеста 17-го октября..." (Коpоленко В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 9. M., Гослитиздат, 1955, стр. 446-447.).

Своим письмом Короленко добивался, во-первых, оглашения правды, во-вторых, суда не только для крестьян, но и для другой стороны. Была у него и третья цель. "Она диктовалась надеждой, что громко сказан­ная правда способна еще остановить разли­вающуюся все шире эпидемию жесто­кости [...]

­ленях в снегу, под ударами нагаек и жерлами пушек, -- плохая почва для "общественного спокойствия", не гово­ря уже о "новых началах" и их гарантиях. Гораздо на­дежнее со всех точек зрения напоминание "о законе, су­ровом, но беспристрастном и справедливом, стоящем выше увлечений и страстей данной минуты, строго  осуждающем самосуд толпы" (Цитаты из моего "Открытого письма". Прим, В. Г. Короленко)­щем мысли о безграничном произволе... одним словом, о законе, каким он , к которому необходимо стремиться.

И если бы дружным усилием независимой печати, лиц из общества, подобных мировому судье Лукьяновичу, священникам, приезжавшим к губернатору, и, нако­нец, самим потерпевшим удалось вывести самонадеян­ного чиновника из-за окопов "служебной гарантии", если бы состоялся суд и приговор, который бы сказал свое внушительное "Quos ego!" (Я вас! ) не одному Филонову, но и его многочисленным подражателям, то это было бы за­конным выходом из трагического положения, первой еще фактической победой новых начал на местах, одним словом, это создавало бы в деле "карательных экспеди­ций" то, что называют "прецедентом".

Вот для чего я решился заменить безличные коррес­понденции своим "открытым письмом", начинавшим планомерную кампанию. Как бы ни были слабы шансы успеха, возможный все-таки результат был тем дороже, что он был бы достигнут на почве борьбы вполне зако­номерной, к которой призывалось также и само насе­ление.

[...] Мое письмо было воспроизведено, частью цели­ком, частью в значительных выдержках, на страницах многих столичных и провинциальных газет. Затем пере­воды и выдержки появились в заграничной прессе. Я по­лучал из-за границы письма с просьбой о сообщении дальнейших судеб этого дела. Население, в свою оче­редь, шло навстречу усилиям печати, и мне предлагали сотни свидетельских показаний на случай суда Две женщины, потерпевшие тяжкие оскорбления, соглашались даже рассказать о своем несчастье, если действи­тельно состоится суд над Филоновым или надо мною.

­судия...

[...] В это время в нашем крае находился генерал-адъютант Пантелеев, посланный для "водворения поряд­ка" в губерниях Юго-западного края. 12-го января поя­вилось мое письмо, а уже 14-го, по телеграмме этого генерал-адъютанта, газета, которая разоблачила ныне доказанные факты из деятельности чиновника, была приостановлена. Все видели в этом "административном воздействии" обычный и единственный ответ админи­страции на оглашения печати и на ее призывы к право­судию...

Суд хранил таинственное молчание...

[...] Таким образом, на поверхности полтавской жиз­ни оставалась старая картина: вопиющий произвол чи­новника... Одностороннее вмешательство суда, направ­ленное только на обывателей, уже потерпевших свыше меры... Административное закрытие газеты... Бессилие призывов к правосудию и нестерпимое зрелище безнаказанности вопиющих насилий.

При этих условиях стремление независимой печати, взывавшей к правосудию и надеявшейся на него, могло, разумеется, казаться совершенной наивностью... И в глу­бине смятенной жизни, полной темноты и бесправия, уже назревало новое вмешательство, которому суждено было сразу устранить и гласную тяжбу, начатую незави­симой печатью, и таинственные движения робкого пра­восудия, если они действительно были..." ( В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 9. M., Гослитиздат, 1955, стр. 451-456.).

18 января, вернувшись из другой подобной же экспедиции, Филонов был убит в Полтаве. Убийца скрылся.

"Сложное и запутанное положение, создавшееся из привычных насилий, из их поощрения, из широкой глас­ности, из начинавшихся колебаний в среде администра­ции, из слабых признаков пробуждения правосудия, из "наивных" призывов независимой печати, -- разрешилось трагически просто... "Наивная" тяжба снималась с аре­ны. Перед нами вместо противника, который должен был защищаться и которому мы приготовились отвечать но­выми, еще более вопиющими фактами, -- лежал труп внезапно убитого человека. Администрации представил­ся удобный случай сделать из него в своих официозах мученика долга, а из писателя Короленко-- "морально­го подстрекателя к убийству..." (Короленко

В день похорон Филонова местная полуофициозная газета "Полтавский вестник" поместила от имени покой­ного "посмертное письмо писателю Короленко". Письмо это, уже и тогда внушавшее большие сомнения в своей подлинности,--подложность его обнаружилась на пред­варительном следствии,-- открыло обширную и ожесто­ченную газетную кампанию.

"За "Полтавским вестником" отозвался "Киевлянин". За ним "Русская правда" (издатель -- бывший земский деятель г. Квитка!), "Черниговские губернские ведо­мости", какая-то орловская газетка, поместившая "не­кролог писателя Короленко", написанный врачом Петровым, "Харьковские губернские ведомости", "Новое время"... Целый ряд явно и тайно черносотенных изда­нии в десятках тысяч экземпляров на разные лады ком­ментировали и извращали факты...

Наконец, даже высокоофициозный орган председате­ля совета министров П. А. Столыпина счел достойным  своей официозной роли, не дожидаясь постановления суда, украсить свои столбцы безоглядным утвержде­нием, будто "травля Филонова, произведенная г. Короленко, имела прямой целью убийство данного лица"" ("Россия". Цитирую из "Русск[их] ведомостей]" 16 сент[ября] 1906 г., N 228. Прим. В. Г. Короленко.).

В газете "Полтавщина", а затем в "Русском богат­стве" (1906, январь)Короленко ответил на эту клевету кратким заявлением. Глубоко сожалея о том, что начатая им гласная тяжба с бесчеловечными по форме и разме­рам административными репрессиями прервана вмеша­тельством, которого он не мог ни предвидеть, ни тем более желать,Короленко выражал надежду, что и те­перь ничто не помешает полтавской администрации по­требовать у него на суде доказательств правдивости всего им сказанного.

Вскоре стало известно, что против писателя Короленко и редактора "Полтавщины" Д. О. Ярошевича воз­буждается преследование в связи с нарушением ими временных правил о печати:

"12 марта 1907 года в Государственной думе, во вре­мя обсуждения законопроекта о военно-полевых судах, депутат от Волынской губернии г. Шульгин выразил по­желание, чтобы, казням подвергались "не те несчастные сумасшедшие маниаки, которых посылают на убийство другие лица, а те, которые их послали, интеллектуаль­ные убийцы, подстрекатели, умственные силы револю­ции, которые пишут и говорят перед нами открыто... Если будут попадать такие люди, как известные у нас писатели-убийцы...

Голос. Крушеван? .

Деп. Шульгин. Нет, не Крушеван, а гуманный и действительно талантливый писатель В. Короленко, убийца Филонова!

Голос.

Председатель. Прошу не касаться личностей, а говорить о вопросе.

Шульгин. Слушаюсь".

­ческого отчета... В то время, когда г. Шульгин стоял на трибуне Государственной думы и перед собранием депу­татов беззаботно кидал обвинения, всю тяжесть кото­рых, очевидно, не способен понять умом или почувство­вать совестью,--телеграммы уже сообщили, что дело писателя Короленко и редактора Ярошевича направле­но к прекращению, так как факты, ими изложенные, подтвердились..." ( В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 9. M., Гослитиздат, 1955, стр. 466-467.).