СМЕРТЬ БЛИЗКИХ. СУДЫ
Годы 1911 и 1912 были для отца особенно тяжелы. В марте 1911 года состоялся суд над А. В. Пешехоновым и В. А. Мякотиным, они получили по полтора года крепости и надолго выбыли из редакционной работы. 17 марта умер Петр Филиппович Якубович. "Ужасная потеря и для нас и для журнала, -- пишет отец в письме к жене от 17 марта. -- У него было воспаление легких; кризис разрешился, закупорка стала проходить, не выдержало сердце". В Румынии тяжело заболел В. С. Ивановский. К больному уехала сначала моя мать, а затем (24 апреля) поехали и мы с отцом. Отец пробыл в Румынии до 17 июня. Больному было плохо, но оставаться дольше отец не мог. По возвращении он должен был съездить к заболевшему брату Иллариону. В августе пришло известие о смерти Ивановского.
"Нашего Петра уже нет,-- писал Короленко А. С. Малышевой 15 августа 1911 года. -- Из Румынии мне присылают газеты: о Петре там писали очень много. Между прочим, в скверной консервативной газетке были и какие-то гадости. В чем состояли они -- не знаю, по-видимому, какие-то выдумки из прошлого. Когда в "Русских ведомостях" появилась моя заметка ("Памяти замечательного русского человека"), то мне прислали из Румынии ее переводы в двух газетах. В одной (социалистической) перевод был озаглавлен: "Кто был доктор Петро Александров?" Упомянув о дрянных выходках этой газетки, редакция пишет: "А вот кто в действительности был доктор Петро", и затем приводит мою статью. У меня теперь целая куча заметок о Петре, чрезвычайно теплых. Приводят и разные случаи из его жизни, и личные о нем воспоминания друзей и т. д.".
Тяжело болел и 26 июля 1912 года скончался Николай Федорович Анненский. В некрологе отец писал:
"Уже давно у него стали проявляться признаки сердечной болезни. Каждый год врачи посылали его на летние месяцы в Наугейм, и осенью он возвращался освеженный и бодрый, чтобы с тою же живостью приняться за обычную разностороннюю работу. В последние годы этот летний отдых оказывал все меньшее действие: в Наугейм он привозил сердце все более усталым; оттуда увозил его все менее восстановленным.
В начале января нынешнего года он заболел сильным припадком сердечного удушья, и ему пришлось уехать от петербургской зимы и весенней слякоти. Поездка была трудная, но затем из Ниццы мы получали бодрые письма. Николай Федорович участвовал даже в праздновании памяти Герцена в качестве представителя "Русского богатства", и только настояния врачей и близких удержали его от более деятельных выступлений на этом международном празднестве. Но болезнь шла, все усиливаясь.
"Наш наугеймский "курс",-- писал мне Николай Федорович 12-25 июня, -- затянувшийся в нынешнем году далеко за обычные пределы, приходит к концу В субботу уезжаем. Рассчитывали уехать ранее, но все задерживали хвори. Все мы трое поправились, хотя и не в одинаковой степени (С Николаем Федоровичем была жена Александра Никитишна и сестра. Прим. В. Г. Короленко.)... Я скверно дышу, плохо сплю в последние дни. Доктор обещает, впрочем, что все это пройдет, если я буду вести "благоразумный" образ жизни и принимать прописанные лекарства. Как бы то ни было, не могу сейчас мечтать приехать Вам "на смену", но не хочу откладывать надолго приезд "на подмогу"...
Лучше конец "нахкура" ( (нем.).) я устрою в Петербурге, так, чтобы не запрягаться сразу в работу, а войти в нее постепенно... Очень бы хотелось недели 3-4 по приезде прожить не в городе, а где-нибудь на даче. Но главное для меня быть поблизости от Вас; сам я первое время не знаю, буду ли в состоянии преодолевать редакционную лестницу. Во всяком случае, "коренником" в данную минуту мне стать трудно, могу только подпрыгивать на пристяжке... Для нахкура едем на Рейн, я выбрал некое местечко, которое Александр Гумбольдт назвал красивейшим на замле,-- Rolandseck около Бонна".
Это было последнее длинное письмо, полученное мною из-за границы от Николая Федоровича. "Красивейшее место на земле" встретило Анненских дождем и холодом. 5-го июля они вернулись в Петербург.
Уже встреча на вокзале не порадовала нас, его близких. Выйдя из вагона, Николай Федорович некоторое время должен был отдыхать на вокзале, пока миновал приступ удушья. По дороге на Финляндский вокзал, на знакомых петербургских улицах, Анненский вдруг оживился. В вагоне он весело разговаривал и, казалось, -- перед нами опять прежний Анненский, веселый и бодрый. Но небольшой переход от вокзала в Куокалле до нанятой за несколько дней дачи показал нам, какие завоевания сделала болезнь в его физическом организме.
раз.
Наконец, с видимым наслаждением Николай Федорович почувствовал себя "дома". Приглашенные врачи ставили тревожные диагнозы. Сердечная мышца действует слабо...
Однако, через несколько дней субъективное состояние его стало заметно улучшаться, и еще через некоторое время наша дачка оживилась опять бодрым голосом Анненского, его веселыми шутками и порой пением. Необъективная картина все та же", -- со вздохом говорили врачи".
Мы поселились вместе с семьей Анненских, и постоянное общение с Короленко, которого он очень любил, действовало на больного благотворно.
"Три недели спокойной жизни на тихой даче. Погода стояла жаркая, и большую часть времени Анненский проводил в тени деревьев, в кресле, за чтением газет и журналов, а в последние дни и за рукописями или за корректурой. Казалось, еще раз этот жизнерадостный и необыкновенно бодрый, хотя и совершенно больной физически, человек обманет пессимистические опасения врачей. Пульс становится ровнее, в лице исчезла подавленность, глаза засверкали обычным мягким, искрящимся блеском. Явилось желание видеть больше людей; и среди друзей это был опять прежний Анненский, живой, остроумный, "самый молодой из присутствующих". Недели через две Анненский принялся за работу, и, однажды вернувшись из города, я застал его за листом корректуры, поля которой были покрыты цифровыми выкладками. Старый статистик проверял цифры и выводы автора. Я высказал опасение -- не рано ли? Но доста
-- Знаете, В[ладимир] Г[алактионович], -- сказал он, шутя. -- Сухо дерево, завтра пятница, не сглазить: мне очень хорошо сегодня.
-- Значит, еще поработаем,-- сказал я радостно.
-- Поработаем,-- весело ответил он.
Это было 23-го июля. На следующий день было несколько хуже, давал себя знать старый геморрой, но 25-го опять выдался чудесный, светлый и радостный день. "Мне очень, очень хорошо",-- сказал он Александре Никитишне. Работал он в этот день очень немного, -- прочел по набору и принял одну статью, к которой сделал несколько словесных дополнений с памяти, а вечером за чаем был весел, радостен, остроумен и то и дело пытался петь. В 11 Ќ часов попрощался и ушел в свою комнату, опять тихо напевая. Так под песню за ним и закрылась дверь.
раясь в 9 часов в город, приоткрыла дверь, чтобы попрощаться, если Николай Федорович проснулся, и -- с легким криком отшатнулась назад. Я вошел в комнату и, подойдя к постели, увидел, что все кончено. Анненский лежал на левом боку, с лицом, повернутым несколько вниз и слегка перекошенным. Я поправил положение. Перекошенность и багровые пятна стали исчезать, черты приняли спокойное выражение.
Через несколько минут явился врач и констатировал левостороннее мозговое кровоизлияние. Смерть, безболезненная и мгновенная, пришла во сне. Будь сердце крепче, он мог бы жить после этого первого удара, но -- без движения и без речи. А движение и речь были сущностью этой кипучей и яркой жизни. Больное сердце избавило дорогого человека от этого ужаса, и он ушел, как жил: полный неостывших умственных интересов и веселой бодрости...
Когда я вышел из его комнаты, разгорелось уже чудесное летнее утро. Только что прошел дождь, редкий и крупный, оставивший круглые отпечатки капель на песчаной дорожке. И мне чуть ли не впервые за этот час стало так ощутительно ясно, что для него уже не было ни этого утра, ни этого дождя... Настоящее для него прекратилось. Будущее с ним для нас исчезло. Осталось прошлое, и в нем -- такая живая, такая светлая, такая -- я не могу подобрать другого слова -- такая радостная память, от которой, однако, глаза невольно застилаются слезами, а сердце сжимается от глубокого горя..." ( "Русское богатство", 1912, N 8, стр. I - IV.).
Отец думал много писать об Анненском, хотел нарисовать образ человека, которого он нежно любил и глубоко уважал.
"О его общественной роли придется еще говорить и вспоминать много,-- пишет он в том же некрологе. -- В этих отрывочно набрасываемых заметках я хотел хоть отчасти, хоть слабыми чертами наметить своеобразный, обаятельный, особенный, единственный образ не чиновника, не статистика, не писателя, не редактора,-- а милого, любимого, дорогого и необыкновенного человека, продолжающего светить нам и за таинственной гранью смерти своим благодатным светлым и чистым обаянием" (Там же, стр. X--XI.).
Но написать о Николае Федоровиче так, как хотелось,Короленко не удалось. Он слишком сильно его любил.
"Я еще не в состоянии вынуть его, так сказать, из моей жизни и выделить в особый образ. Еще много раз придется говорить о нем, но все это вплетется тесно во всякие другие мои воспоминания" ( Короленко В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 10. М., Гослитиздат, 1956, стр. 494.), -- сообщал он Ф. Д. Батюшкову 21 июня 1913 года.
После похорон отец сказал:
Но был спокоен, занят редакционными делами, которые легли теперь на него и А. Г. Горнфельда. "Этот год был для меня вроде севастопольского,--написал он М. И. Сосновскому 30 октября 1912 года. --Сначала втроем, потом вдвоем пришлось вести журн[альную] работу, которую в норм[альное] время вели 6 человек..." (
Вскоре, в декабре 1912 года, умер Николай Александрович Лошкарев, муж сестры отца, Марии Галактионовны.
"Русского богатства", теперь ложившаяся на плечи немногих оставшихся руководителей журнала, была сопряжена с постоянными привлечениями к суду ответственного редактора Короленко. Судебных дел было как-то особенно много в эти трудные годы.
",,Судами" оброс, как корой,-- писал отец В. Н. Григорьеву 24 апреля 1912 года. -- Да все 129, 128 и т[ому] подробные] страшные статьи. Чувствую, что из "совокупности" не выскочу без приговора к году или хоть полугоду крепости. И признаться,--ничего. Даже--хорошо бы: отрешиться от газет, рукописей, хлопот и поработать только свое -- из головы... Ничего, право" (Короленко В. Г. Избранные письма. В 3 т. Т. 2. M., 1932, стр. 299.).
"Заключение не пугает, -- писал он чала и разные замыслы",
12 января 1912 года за напечатание статьи С. Я. Елпатьевского "Люди нашего круга"Короленко был приговорен к двухнедельному аресту.
"Вчера меня судили, -- известил он Наталью Владимировну. -- Весь день мне пришлось провести в суде, так как назначено было в 11, а началось мое дело в 7 вечера.
Я сначала было стал уставать и нервничать. Потом прошло, и уже во время самого суда я был совершенно спокоен. К приговору относился совершенно равнодушно, хотя ждал тюрьму месяца на 4. Оказалось -- две недели. По-видимому, двое судей были за полное оправдание, и судейское совещание длилось больше часу. Один был не то что злющий, а вообще -- враждебный. Это некто Кессель; он был обвинителем по делу Засулич (в 70-х годах), причем присяжные Засулич, стрелявшую в Трепова, оправдали. Говорят, с этих пор он упорно воюет с политическими и литерат[урными] подсудимыми. Он был докладчик и, должно быть, старался внушить судьям, что статья зловредная.
Защищал Грузенберг. Я сказал небольшую речь. На суде была публика (немного, но все-таки места для публики заполнены, зал небольшой) [...] Из всех знакомых я волновался всех меньше, так как в сущности, если бы даже назначили месяца 4, то... ведь еще будут процессы посерьезнее, и это наказание будет поглощено" ( В. Г. Избранные письма. В 3 т. Т. 2. M., 1932, стр. 290.).
27 ноября 1912 года состоялся суд по делу о напечатании во второй книжке "Русского богатства" за тот же год рассказа Л. Н. Толстого "Посмертные записки старца Федора Кузьмича", закончившийся оправданием Короленко.
"О приговоре ты узнаешь из телеграммы ранее, чем придет это письмо. Но мне захотелось написать моей Дунюшке в это раннее утро перед судом. На дворе еще темно. "Пале-Рояль" весь еще спит (жизнь тут "петербургская"), только я хожу по коридорам, обдумываю свою речь, а затем вот пишу тебе, чтобы ты знала, что я думаю о тебе, дорогая моя Дунюшка, и на суд иду бодро, а главное -- выспавшимся. Очевидно, маленький петербургский кризис не смог захватить меня даже и при таких обстоятельствах" (Короленко В. Г. Избранные письма. В 3 т. Т. 2. M., 1932, стр. 303.).
На следующий день отец сообщил матери некоторые подробности:
"Председательствовал "страшный" Крашенинников[...] Он был корректен и даже немножко подымал голос, зная, что я туг на ухо. Прокурор даже сошел со своего места поближе и говорил так, что я все слышал. Речь была все-таки обвинительная, но по отношению ко мне не только корректная, но и явно доброжелательная. Вообще же толки о злопыхательстве суд[ебных] сфер по отношению ко мне оказались мифом. Грузенберг говорил очень хорошо, и я все время слушал его очень внимательно. Я старался избегать повторений того, что он сказал, но избег этого только отчасти[...] У меня было ощущение, что я слишком горячусь, и я очень старался сдерживаться в голосе и жестах. Говорят, что усилий заметно не было, и для слушателей вышло очень спокойно..." (.