Короленко Софья. Книга об отце
Путешествие в Дивеево, Понетаевку, Саров

ПУТЕШЕСТВИЕ В ДИВЕЕВО, ПОНЕТАЕВКУ, САРОВ

15 июля 1903 года отцу исполнялось пятьдесят лет. В Кишиневе он получил первое приветствие "от интел­лигентного кишиневского общества", а вернувшись в Полтаву, застал множество поздравительных телеграмм и писем. Юбилейное чествование тяготило его. Горе, принесенное смертью матери, впечатления кишиневско­го погрома, недовольство собой вследствие бессилия го­ворить полно о всем виденном заставляли его стремить­ся уехать куда-нибудь, чтобы избегнуть чествования. 21 июня он писал жене в Румынию:

""Юбилей" мой грозит обратиться в какую-то затяж­ную болезнь. Продолжают приходить поздравления... "Волынь" (Газета, выходившая в Житомире.) доказала справками в метрических книгах, что я родился будто бы 15-го июня. Между тем, мои бумаги еще в банке и я не могу проверить этого по своему метрическому свидетельству. Во всяком случае в июле предстоит "повторение", и если я не удеру до этого времени к вам, то меня могут застигнуть чество­ваниями в Полтаве..."

Чтобы отдохнуть и стряхнуть с себя тяжелые впе­чатления, он прибегнул к испытанному средству и 23 июня 1903 года сообщил жене:

"... Решил совершить путешествие (недели полторы), ни на что не взирая, -- кончу или не кончу все, -- все равно, в известный день укладываюсь и еду. Давно не дышал воздухом большой дороги..."

В товарищи по путешествию он позвал Сергея Андреевича Малышева, мужа сестры моей матери.

"Дорогой Сергей,-- писал он,-- Саша говорила мне как-то, что ты не прочь был бы пройтись со мной куда-нибудь летним днем. Я теперь именно предпринимаю одну из своих экскурсий. Как тебе известно, предстоит открытие мощей Серафима Саровского (с 15-19 июля). Я у этого старичка уже когда-то бывал, но те­перь, пожалуй, любопытно побывать опять. С этой целью приеду к вам числа около 5-го, отдохну один день, и потом тронемся. Сначала в Пензу, потом наме­тим сообща пункт, с которого пойдем пешком. Для этого нужно следующее:

1. Строжайший секрет. Ты никому не дол­жен говорить, что я приеду и куда мы отправимся. А то я теперь нахожусь в деликатном положении: по слу­чаю моего (увы! 50-летнего) юбилея каждый мой шаг попадает в газеты и, кроме того, все покушаются "чествовать". Недавно собирался съездить в Чернигов по делу. И вот в "Р[усских] ведомостях]" уже появи­лась корреспонденция, что в Чернигове "ждут писателя Короленко" и местная интеллигенция собирается чест­вовать оного. Поэтому я в Чернигов не поехал. Итак-- нишкни.

2. Нужно для дороги:

а) По котомке. Котомку нужно сделать из толстой парусины и клеенки (последняя, конечно, сверху). За­крываться должна клапаном. В том месте, где приши­ваются ремни, нужно подложить изнутри еще паруси­ну, втрое или вчетверо, чтобы от тяжести не вырвало то место, где будет пришито. Швы нужно сделать тол­стыми нитками, чтобы держали хорошо.

Моя котомка, уже испытанная, имеет 10 вершков длины, 7 вершков ширины и 2 Ў в глубину.

б) По виксатиновому плащу -- непременно, по­тому что ночевать, вероятно, придется все время на от­крытом воздухе.

в) Длинные сапоги и до паре каких-нибудь туфель на случай хорошей погоды и жары, когда в сапогах тяжело[...]

­дешь во мне иметь врага на всю жизнь..." (Короленко В. Г. Избранные письма. В 3 т. Т. l. M., 1932. стр. 193-194.).

Уже с дороги отец писал Ф. Д. Батюшкову 10 июля 1903 года:

"Пишу вам в вагоне. Вчера выехал из Полтавы, по­теряв много времени совершенно напрасно. Кажется, я уже писал вам о своих попытках отозваться на киши­невский погром. Их было две: одну послал в "Р[усские] ведомости]", где, по-видимому, она и не будет напеча­тана ("Из переписки с В. С. Соловьевым", в то время не была напечатана в "Русских ведомостях" и появилась в этой газете под заглавием "Декларация В. С. Соловьева" лишь через несколько лет (1909, N 20).). Другую одолел для "Р[усского] бог[атства]" (Имеется в виду очерк "Дом N 13".). Вышло что-то сухое, обкромсанное и... опять едва ли все-таки пройдет. Польза одна: я все равно не мог ни о чем свободно думать, пока не отдал эту малую и плохую дань сему болящему вопросу... Теперь еду с со­вестью, освобожденной от него хоть до некоторой сте­пени. Зной стоит тропический. В вагоне 30®, несмотря на раскрытые окна. К своему удивлению, я не особен­но страдаю от жара и не испытываю одышки.

[...]Газетные человеки, слава те господи, не изве­щены..." ( В. Г. Письма. 1888-1921. Пб., 1922, стр. 245-246.).

В письме моей матери 14 июля из Тимирязево отец сообщал:

 "Мы едем до Шатков под Арзамасом, откуда идем на Понетаевку, Дивеево, Саров. Теперь 5¹/₂ часов утра. Большую часть ночи мы с Сергеем провели на платформе вокзала. Часа два спали, завернувшись в плащи, с котомками под головами. На восходе солнца разбудил нас холодный ветер и движение вагонов. Пе­ред нами отправлялся целый поезд с вагонами IV класса. Беспорядок страшный: толпы народа, шум, крик. Жел[езная] дорога никакой заботы не выказала и сделала только одно: за место в IV классе дерет плату III класса" ( В. Г. Избранные письма. В 3 т. Т. l. M., 1932. стр. 198-199).

На следующий день он писал матери:

"... Вчера мы прошли 18 верст со станции Шатки на Хирино, Корино (иначе называемое Вонячкой) и Поне­таевку. С нами, за нами, перед нами -- тянулись массы народа. Между прочим, много лукояновских мужиков. На наши вопросы они объяснили, что они охрана, идут к Сарову держать пикеты и кордоны[...] Я очень доволен экскурсией, на дороге успел пересмотреть (в вагоне) статью, которую отослал в "Русс[кое] богатство]" из Рузаевки. Теперь никаких забот у меня пока нет, днев­ника не веду (только самый краткий) и только вам пишу подробнее. Много, и очень интересного, останет­ся просто в памяти. Теперь меня интересует тот момент, когда мы, вместе с другими богомольцами, подойдем к Сарову[...]

над доро­гой шевелится овес. Чудесно. По дорожке прямо на нас валит толпа мужиков, целый отряд. Оказывается, опять "охрана"... Недавно мы встретили странника, ко­торый шел из Глухова. "На тракту не дают остановки. Хотел переобуться,-- гонят. Ступай подальше переобу­вайся. Пастуха со скотом не пропускают..." А я было думал в этом Глухове, если там есть почтовая станция, бросить это письмо.

Вчера ночевали в деревне Зерновке, в крестьянской избе, вповалку с мужицкой "охраной". Наслушались всяких легенд и разговоров самого удивительного свой­ства, в том числе о "студентах". То, что по этому пово­ду толкуют наши хохлы,-- еще истинная премудрость в сравнении с толками этих мужиков. Они поднялись еще до свету, а мы вышли в пять часов. Теперь сидим в избе в селе Глухове, на большом тракту из Арзамаса в Саров. Уже издали мы увидали пикеты, шалаши, ка­раульных. В селе масса полиции, казаки, всякое на­чальство[...]

"как бы кто не спортил моста"[...] По дороге среди богомольческого люда то и дело попадаются официальные лица. Едут, а иногда и шагают урядники, скачут земские на­чальники, сегодня проехал жандармский полковник и искоса поглядел на нас, троих странников, в городском костюме и не ломающих перед ним шапки[...]

Пришли в Дивеево еще рано. В монастырских гости­ницах все занято. "Негде яблоку упасть",-- говорили мне какая-то счастливица, устроившаяся ранее.. Устро­ились мы поэтому в селе, в тесной каморке сапож­ника" (Короленко В. Г. Избранные письма. В 3 т. Т. l. M., 1932, стр. 199--204.).

"... Сижу... под огромной елью, на опушке Саровско­го бора. Прямо передо мной -- часовенка, дальше  ­род, расположившийся, как и мы, на земле под сосна­ми. Телеги, лошади, узлы, люди... Рядом с нами распо­ложились кубанцы в папахах (из Ставропольской гу­бернии). С ними -- женщины и один слепой. Стоянка им не понравилась, и они снимаются. На их место ста­новятся какие-то странные народы, с непонятным для меня наречием. Оказывается, греки и русские "из Тав­рии". Картина замечательно оригинальная: сосновый бор, сосны огромные, прямые, как свечи, между стволами -- фигуры в разнообразных костюмах и позах, многие молятся на колокольни монастыря, кругом ох­ваченного лесом[...]

Полицейский, помахивая нагайкой, прогнал нас всех с прежнего места. Почему -- неизвестно. Мы перешли через дорогу и расположились под другой сосной. Невда­леке бьет человека в падучей. "Схватило", -- говорят кругом, и около больного собирается толпа. Небольшой коренастый мужиченко несет на руках взрослую боль­ную женщину. На ее лице страдание, на его -- какая-то скорбная озабоченность. Он смотрит, где сложить свою ношу. А ведь ему предстоит еще пронести ее сквозь страш­ную толпу к раке Серафима... Страшно подумать, что это за забота и подвиг! Двое глухонемых что-то кричат, ма­шут руками и спорят. Один указывает на монастырь, видимо, не понимая, зачем товарищ его задерживает... Хромой с страшно-усталым лицом дотащился до опуш­ки и ложится в виду монастыря. Все это больное, увеч­ное, одержимое тянется сюда, потому что здесь торже­ствуется память человека, который страдал доброволь­но всю жизнь, то простаивая до ран на ногах на кам­не то работая с грузом камней за плечами...

Что исце­ления будут, -- это несомненно: такое страшное напря­жение веры не может пройти бесследно. Но подумать только -- какая это капля, два-три исцеления, на это море страдания, напряжения и веры. И наверное много жизней сократится от этих усилий[...]

... Лежу под сосной, лечу ноги, прикладывая вату с борной кислотой, раздавая то же лекарство другим под соседними соснами, и беседую. Солнце начинает са­диться, пронизывая косыми лучами зелень и пыль[...]

­ну так, что монастыря совсем не видно. Видна только часовенка, стволы гигантских сосен, уходящих в небо, и внизу маленькие фигуры людей с обнаженными голо­вами... Остальное -- сплошная пыль, в которой тонут очертания хоругвей... Из этой пыльной тучи несется глубокий звон монастырского колокола навстречу иконе[...]

Несколько десятков часовенек повторяют то, что происходит в соборе. Наша часовенка пылает множест­вом свечей. Кругом по опушке бесчисленные огоньки становятся все ярче, по мере того, как угасает закат. В лесу, под самыми соснами, далеко вглубь тоже вид­ны огоньки; это больные, усталые, не могущие дойти до часовни, стоят на коленях, на своих местах со свечами в руках.

Наконец, всенощная кончена. В лесу темнеет. В со­боре теперь давка: допустили прикладываться прежде всего больных, ждущих исцеления. Можно представить себе, что там теперь происходит... Весь воздух этой лес­ной пустыни теперь насыщен ожиданием, нетерпением, верой. Все стремятся "приложиться" к гробнице, -- только тогда паломничество считается законченным[...]

Доканчиваю это письмо уже в Арзамасе. Это для нас -- начало культуры. Трудно представить себе что-нибудь томительнее того, чем был для нас вчерашний день. Страшный зной. Дороги разбиты в глубокую, мельчайшую пыль, и при этом ветер, теплый, удушливый, который несет эту пыль прямо почти черными ту­чами. Она лезет в глаза, в нос, засыпает целыми слоя­ми. При этом мужики сгребают ее валами с середины, оставленной для царского проезда. Этой серединой те­перь ехать нельзя, -- нас то и дело сгоняют на бокови­ны, изрытые страшными колеями[...]

­шадей... Вообще неурожай страшный в этих местах, по которым теперь проехал царь. Заметил ли он и понял ли значение этой картины, этих засохших нив, этих ло­шадей, бродящих по неубранным полям?

[...]Пишу эти строки в поезде (из Арзамаса на Ниж­ний). Третий класс набит битком. Во II неск[олько] свя­щенников, загромоздивших проходы своими вещами. Одно из первых впечатлений на дебаркадере: мужчина несет по лестнице больную женщину. Они были в Сарове, успели приложиться и едут обратно, увозя то же страдание...

Видна Ока... Становится холоднее. Моя мысль не­вольно бежит назад к тем, кто теперь будет ночевать под моей сосной в Саровском бору. Что там будет? Пассажиры в поезде рассказывают о случаях большой нужды в хлебе. Теперь еще холод..." (Короленко 1932. стр. 205-211).