Короленко Софья. Книга об отце
Последние годы

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

После прекращения военных действий отцу и матери удалось возвратиться в Полтаву. Возобновляя в 1920 году свой дневник, отец записал:

 "29-го декабря (старого стиля) прошлого года мы вернулись из Шишак. 28-го выехали оттуда на вокзал. Ночь провели в Яреськовском вокзале. Впечатление мрачное и своеобразное. Вокзал не освещенный. Мы ус­траивали светильни: бумазейный фитиль и кусок сала. Вечером вокзал кажется мертвым: всюду темно, только в одном окне виднеется тусклый свет: это у лесовщика умерла дочь, и семья проводит печальную ночь. При отступлении большевиков был разрушен мост. В Решетиловке тоже правильного движения не было, потом оно вовсе прекратилось... Ветер налетает с снежных полей, пройдут по рельсам пешеходы в Миргород или Сагайдак, порой слышна канонада. Где-нибудь стреляют бан­диты. И опять тихо. Когда порой раздается какой-нибудь сигнал на перроне, то впечатление такое, будто это говорят какие-то призраки..."

"Вернулся я из санатория... не особенно поправив­шись. Пожалуй, наоборот, сердечное утомление усили­лось... Видел там, как деникинцы распоряжались в де­ревне. Бог с ними", -- писал он 16 (29) марта 1920 года Л. П. Белоконскому.

"Во время нашего отсутствия в Полтаве происходи­ли тревожные события: деникинцы бежали в панике...

Смотришь кругом и не видишь, откуда придет спасе­ние несчастной страны. Добровольцы... отметили свое... господство, а особенно отступление, сплошной резней еврейского населения (особенно в Фастове, да и во мно­гих других местах), которое должно было покрыть деникинцев позором в глазах их европейских благожелателей. Самый дикий разгул антисемитизма отметил все гос­подство этой не армии, а действительно авантюры... Во­обще в этой "партии порядка" -- порядка оказалось го­раздо меньше, чем при большевиках.

Впечатление такое, что добровольчество не только разбито физически, но и убито нравственно. От людей, вначале встретивших их с надеждой и симпатиями, при­ходится слышать одно осуждение и разочарование..." -- записал отец в дневник 8 (21) января 1920 года.

И в письме к А. Г. Горнфельду 17 (30) марта, кратко сообщая о событиях, происшедших при добровольцах, отец заключал:

"... С этой стороны ждать нечего, кроме дикой реак­ции..."

Ему же он пишет 6 мая:

"Во время деникинского захвата Полтавы я, по ста­рой памяти, не утерпел и послал 6 писем о безобразиях, которые здесь творили добровольцы. Здесь цензура за­претила, а там провели. Теперь это добровольчество уже в прошлом. "Память его погибе с шумом", и бог с ним. Утопия, только обращенная назад".

После возвращения отца в Полтаву к нему вновь потянулись люди со своим горем и обидами.

Отец с юности был полон сил и здоровья -- душев­ного и физического. Его товарищи по тюрьме и ссылке в своих воспоминаниях отмечают обаяние, которое распро­страняла вокруг спокойная уверенность Короленко в том, что настоящей нормой является достоинство, свобо­да и счастье, и приводят случаи, когда эта спокойная уверенность побеждала даже тюремщиков. Он считал, что здоровье так же заразительно, как и болезнь, что счастье так же передается, как и несчастье, и потому каждый обязан быть счастливым. В самые тревожные моменты вокруг него была всегда атмосфера спокой­ствия и оптимизма.

Уже тяжело больным, в конце жизни, он записал в дневнике 8 (21) августа 1920 года:

"... Я порой смотрел на чудесную зелень из городско­го сада, на слегка затуманенные и освещенные солнцем склоны и дали с мыслью, что, может быть, это мое по­следнее лето. И мне вспомнился один разговор еще в Нижнем. Мы сидели на берегу Волги на откосе. А. И. Богданович (уже покойный) развивал свои пес­симистические взгляды. Я перебил его:

-- Ангел Иванович! Да вы только посмотрите, ка­кое это чудо.

Я показал ему на заволжские луга, на полосы даль­них лесов.

-- Мне кажется, -- если бы уже ничего не оставалось ­чатлений.

И он тоже загляделся. Теперь мне вдруг вспомнился этот день, эти луга, освещенные солнцем, и Волга, и темные полосы лесов с промежуточными, ярко освещен­ными пятнами. Теперь я стар и болен. Жизнь моя све­лась почти на одни зрительные впечатления, да еще от­равляемые тем, что творится вокруг... И все-таки мир мне кажется прекрасным, и так хочется посмотреть, как пронесутся над нами тучи вражды, безумия и раздора и разум опять засияет над нашими далями..."

Здоровье отца неуклонно ухудшалось, силы слабели. Друзья-врачи (И. Г. Харечко, А. Г. Израилевич, А. А. Волкенштейн и др.) часто приходили к отцу, наста­ивая на полном покое и отдыхе. Но покоя и отдыха не было и не могло быть. Работа над третьим томом "Исто­рии моего современника", уводившая Короленко в прош­лое от мучительных впечатлений настоящего, прерыва­лась приходом различных, в большинстве незнакомых, людей с просьбами о помощи, о вмешательстве в дела арестованных, о заступничестве за них.

Эти посещения кончались для отца приступами боли в груди, тяжелой одышкой, бессонницей Теперь он часто не мог сдержать слез. Эта слабость была ему не­приятна.

В Полтаву 7 июня 1920 года приехал А. В. Луначар­ский и посетил отца. Они долго разговаривали. Луначар­ский предложил Короленко писать ему все, что он дума­ет о происходящем, и обещал печатать его "письма" в сопровождении своих ответов. Отец принял это пред­ложение.

Не успел Луначарский уйти от нас, как к отцу при­бежали с плачем родственники двух арестованных ра­нее полтавских мукомолов, Аронова и Миркина, они получили сведения о том, что эти бывшие владельцы мельниц приговорены к расстрелу.

Отец знал, что Луначарский собирался выступить на митинге в городском театре. Он решил отправиться на митинг, чтобы увидеть наркома и просить его о за­ступничестве перед Чрезвычайной Комиссией за приго­воренных к смертной казни.

Когда отец обратился к Луначарскому, то от присту­па резкой боли в груди и волнения не мог удержать слез. Луначарский был искренне взволнован состоянием отца и дал ему обещание, что Аронов и Миркин не бу­дут казнены.

Успокоенный, отец поспешил домой, где его ожидали родные приговоренных.

Ночью нарком уехал. На утро отец узнал, что Аронов и Миркин расстреляны еще до приезда Луначарского. Это известие потрясло Короленко.

11 июня собрался консилиум врачей; нашедший ухудшение в состоянии отца -- резкое ослабление сердечной деятельности и расстройство нервной системы.

19 июня отец отправил первое из "Писем к Луна­чарскому". Второе "письмо" было отправлено 11 июля. В августе-сентябре были отосланы остальные четыре "письма". Отец ждал их появления в печати, однако света они не увидели.

Короленко входил в работу над "Историей моего современника", отрываясь только для бесед с приходив­шими к нему людьми и занося в дневник свои мысли.

В частных письмах, писанных одновременно с пись­мами к Луначарскому, есть черты, дополняющие точку зрения отца на совершавшееся и на пути революции.

Старому знакомому по Нижнему Новгороду, докто­ру В. Н. Золотницкому 13 (26) марта 1921 года он пишет:

"... Мое отношение к некоторым сторонам того, что теперь происходит, объясняется не моей излишней мяг­костью и не моим слабодушием... а моим глубоким убеждением, что этим путем нельзя достигнуть постав­ленной цели..."

"... Вообще форма будущего общества еще не гото­ва, -- писал Короленко С. Д. Протопопову 22 июня 1920 года,-- и она будет результатом долгой органической борьбы, причем разные формы будут рождаться, бороть­ся за свое существование, исчезать, заменяясь новыми, и т. д. И только в результате такой свободной борьбы человечество будет менять формы своей жизни. Что зна­чит: нужно переродиться? Нужно не переродиться, а постоянно перерождаться, так как процесс этого пере­рождения бесконечен, по крайней мере, так же как и сама жизнь. Кризисы и потрясения вызываются искус­ственной задержкой этого процесса..."

Выраженный здесь взгляд отца на бесконечность движения жизни через борьбу ее различных стремлении и признание величайшей ценности ее в каждый отдель­ный момент проходят через всю его жизнь. С этой точ­ки зрения человеческая жизнь имеет огромную самостоятельную ценность всегда, даже в момент ожесто­ченной борьбы. Эту мысль, как бы в предчувствии бу­дущих событий, он записал на страницах дневника еще в 1887 году:

"Боритесь с идеями, но не осмеливайтесь забывать человека в вашем враге..."

Интерес к жизни, ищущей выхода, не оставлял отца, направляя мысль на будущее. Разговоры с рабочими и крестьянами, услышанные легенды и предсказания на­ходят отражение в его дневнике.

"Как нищий все мало-мальски пригодное прячет в свой мешок, так и писатель все заносит в свою книжку",-- говаривал отец.

 "Утром я выхожу в городской сад. Солнце поднялось невысоко, и деревья, освеженные дождем, дают яркие световые пятна и тени. Природа весела, бодра и пре­красна.

­дит и садится рядом. Через плечо у него винтовка на ве­ревочной перевязи.

-- С обхода?--спрашиваю я.

-- Да, с обхода снизу.

И он утомленно мотает головой по направлению к долине, где расположен нижний сад с чудесной зеленой светотенью. Цвета ярки, тени глубоки и темны... На про­тивоположном склоне темным пятном виднеется пущен­ная в сад лошадь.

-- Лошадь? -- говорю я вопросительно.

-- Сегодня уж два раза выгонял,-- говорит он уста­ло. --Все пускают... Такой народ, не поверите... Я к се­бе ближе пяти сажен не подпускаю. Говори оттеда. А то, пожалуй, винтовку отнимут, над самим зло сделают. Городьбу еще с зимы разобрали... Траву топчут, ветки обрывают. Ничего не поделаешь... Вот опять к молодым деревьям идет...

Я понимаю, что ему в самом деле не бежать каждый раз. Наши заборы тоже разобраны; у домовладельцев срублена роща внизу, которой они очень дорожили.

Фруктовый сад стоит беззащитный: ограда зияет огром­ными прорехами".

Сторож рассказывает отцу историю, в которой дей­ствительность и фантазия переплетаются самым неверо­ятным образом. Эти иррациональные стихийные процес­сы, думает отец, записывая разговор, имеют огромное значение, которым пренебрегать не следовало бы.

 "Как-то я среди членов исполкома стал говорить о необходимости уважать народную веру и что это уваже­ние (веротерпимость) есть один из основных догматов и наших убеждений. Недавно окончивший гимназист, сде­ланный комиссаром просвещения, возразил:

-- Поверьте, товарищ Короленко, у меня есть опыт. Я девять месяцев стоял во главе просвещения там-то. Религиозные суеверия легко искоренимы.

Ребята, играющие с огнем..."

­тава наполнилась беженцами из других губерний и са­ма начинала голодать.

"Разруха идет все дальше и дальше, и правительству остается бороться с нею не по существу, а только с ее обнаружениями. Это путь, который привел к гибели не одно правительство. На это я смотрю с горем и пе­чалью", -- заметил отец в письме В. Н. Золотницкому от 13 (26) марта 1921 года.

Борьба со спекуляцией продовольствием расценива­лась отцом, как попытка подавления симптомов общей разрухи,

"Вчера,-- записывает он в дневнике 23 мая (5 июня) 1920 года,--во всей Полтаве произведены повальные обыски. Точно ночная экспедиция, одновременно собра­лись отряды и стали ходить из дома в дом. Брали все на учет. Отряды сопровождали служащие из разных отделов, а не одни чрезвычайники. От этого, вероятно, все совершалось сравнительно прилично... По большей части сообразовывались с инструкцией, хотя кое-где были от­ступления... Казалось, курс становится умереннее, но для Полтавы он опять обостряется... Выселяются целые дома... При этом иногда запрещают брать из квартир вещи. Затем обыски.

У меня обыска не было. Оказывается, что отправляю­щимся на эту экспедицию был дан специальный приказ обходить мою квартиру. "А если к нему станут сносить вещи другие?" Распоряжавшийся задумался, потом сказал: "Даже в таком случае не ходить в квартиру Короленко"... Лично на большевиков пожаловаться не мо­гу, но все эти нелепости относительно других тяжело отражаются на настроении".

когда он особенно плохо чувствовал себя, мы записывали подробности дел приходивших к нему людей, от его име­ни говорили в ЧК, в исполкоме или по телефону с Харьковом. Многие из этих забот взял на себя К. И. Ляхович. Он стал самым близким помощником отца, и тот глубоко верил его моральному и общественному чутью. Отец ценил мужество его выступлений при гетманщине, когда пришлось отсидеть в концлагере в Бяле, и при петлюровцах, когда он, не обращая внимания на угро­зы, осуждал в печати и думе истязания арестованных.

Тяжелым ударом для нас был арест Константина Ивановича в марте 1921 года. Отец подал заявление в Полтавскую Чрезвычайную Комиссию с просьбой оста­вить К. И. Ляховича, ввиду болезненного состояния, под домашним арестом под его поручительство, но в этом было отказано.

Состояние отца резко ухудшилось. Обнаружились затруднения в походке, речи, глотании. 22 марта Совнар­ком Украины направил в Полтаву трех профессоров-консультантов -- А. И. Геймановича, А. Б. Иозефовича н И. И. Файншмидта. Заключение консилиума было неблагоприятным.

9 апреля Константина Ивановича, заболевшего в тюрьме сыпным тифом, на носилках перенесли к нам до­мой. Врачи с самого начала смотрели на положение больного безнадежно. Отец же продолжал надеяться. В ночь на 16 апреля Константин Иванович скончался,

"... У меня теперь очень тяжелое время,-- сообщил отец своему другу О. В. Аптекману 15 апреля 1921 го­да. --Мой зять, человек смелый и честный, всегда выска­зывающий откровенно свои мнения, был 16 марта арес­тован и в тюрьме заразился тифом... Чувствую, что этот удар сократит мою жизнь. Я тоже сильно болен..."

"Сегодня хоронили нашего Костю,-- записал отец в дневнике 17 апреля. -- Он был избран от рабочих в Совет... Заразился тифом и умер... Его отпустили из тюрьмы к нам на квартиру. Но было уже поздно... Его очень любили рабочие. Он с ними работал с 1905 г. ... Хоронить собрался весь город... Профессиональные сою­зы все явились... Но бедному Косте нашему это помочь не могло... его тихо несли по улицам недвижного, мерт­вого... Бедная Наташа крепилась. Соничка плакала горько... Мне это тяжелый удар..."

На похоронах К. И. Ляховича, собравших все насе­ление города, была отдана дань памяти человека, му­жественный голос которого привыкли слышать в момен­ты наибольшей опасности. Мне казалось, что тысячную толпу, тихо шедшую за гробом, объединяло сочувствие к Короленко. Помню слезы чужих людей, которые плака­ли, соединяя наше горе со своим личным.

"Истинным утешением служит мне теперь общее со­чувствие и общества (образованного) и рабочих масс,-- писал он 16 (29) июля 1921 года В. Н. Григорьеву --  которые угадывают ту дружбу, которую я всегда к ним питал, и теперь правильно оценивают мое общее направление, далеко не совпадающее с официальным..."

­вестными лиц делала то, что наша семья не знала голо­да. Часто группы рабочих присылали отчисления от своего небольшого жалования или пайков; собирали средства служащие разных учреждений, еврейская об­щина среди своих членов. Отец никогда не отказывался принять то, чем с ним делились искренне, "по велению сердца" простые люди, считавшие Короленко своим не­изменным другом.

От помощи Полтавского губисполкома отец отказал­ся еще в июле 1920 года, когда получил известие о по­становлении снабжать его продовольствием. "Писатель должен быть независимым",-- так формулировал отец свой отказ. Не принял он помощи и от Литературного фонда, считая, что многие писатели находятся в худшем положении.

А эти отчисления от скудных пайков отец принимал с благодарностью и волнением, даже как будто бы радост­но. Помню, как он читал записку об отчислениях муки, крупы и соли "в вашую пользу". Отец был взволнован, на глазах у него блестели слезы, когда он просил ме­ня -- "прими, благодари".

Полтавцы с особенной теплотой отметили 28 июля день рождения отца (торжественное заседание в театре, делегации, посещение детей, трогательные адреса и по­дарки).

В конце июля М. Горький прислал письмо с прось­бой написать воззвание к Европе по поводу голода, за­тем пришла телеграмма об избрании Короленко почет­ным председателем Всероссийского комитета помощи голодающим. Отец не считал возможным, несмотря на и в Моск­ву, в комитет помощи голодающим.

Чувствуя приближение смерти, отец еще настойчивее взялся за работу, чтобы закончить четвертый том "Ис­тории моего современника" рассказом о возвращении из ссыльных скитаний в Нижний Новгород. Писать ему уже было очень трудно, он диктовал последние главы этой книги, пользуясь каждым свободным часом, так как время его по-прежнему было наполнено общением с людьми. Он часто обращался также к своим прежним дневникам и записным книжкам.

"Оглядываюсь назад,--пишет он 3 (16). июня 1921 года С. Д. Протопопову. -- Пересматриваю старые запис­ные книжки и нахожу в них много фрагментов задуман­ных когда-то работ, по тем или иным причинам не дове­денных до конца. Такие отрывки выписываю в отдельную большую книгу, чтобы облегчить дочерям работу по приведению в порядок моего небольшого, впрочем, лите­ратурного наследства. Вижу, что мог бы сделать много больше, если бы не разбрасывался между чистой беллет­ристикой и практическими предприятиями вроде мултанского дела или помощи голодающим. Но ничуть об этом не жалею. Во 1-х, иначе не мог. Какое-нибудь дело Бейлиса совершенно выбивало меня из колеи. Да и нужно было, чтобы литература в наше время не остава­лась без участия в жизни. Вообще я не раскаиваюсь ни в чем, как это теперь встречаешь среди многих людей нашего возраста: дескать, стремились к одному, а что вышло... Стремились к тому, к чему привел "историчес­кий ход вещей".

И может быть, без наших стремлении было бы много хуже..."

 Наступила осень -- сырая, холодная и голодная. На Украину пробирались дети в одиночку и стайками. Они ехали на крышах вагонов, на буферах, под вагонами. Их снимали полузамерзшими и замерзшими, подбирали на улицах. В больнице и в детских домах не хватало мест. "Лига спасения детей" открыла детские приемники имени Короленко. Я участвовала в этой работе. Каждый раз, возвращаясь домой, видя улыбку отца, целуя его руки, я чувствовала боль оттого, что не была с ним, что скоро его не будет. Но на работе, среди спасенных нами детей я чувствовала, что выполняю волю отца, слышу отзвук его страстной любви к жизни.

­пряжением всех своих убывающих сил он работал над "Историей моего современника".

Из Москвы 12 декабря неожиданно приехали профес­сор В. К. Хорошко и друг отца еще со студенческих времен Василий Николаевич Григорьев. Они не виделись долгое время. Василий Николаевич рассказывал нам, почему он вдруг решил ехать: ему приснился сон -- будто бы он и отец сидят в Большом театре и слушают реквием Моцарта. "Это по нас с тобой",-- будто бы сказал отец. На другой день Григорьев стал искать способ проехать на Украину. Он узнал, что Наркомздрав направляет к отцу невропатолога профессора Хорошко и дает ему особый вагон. Григорьев поехал вместе с профессором. В Харькове вагон прицепили к поезду на Полтаву, и путь был по тому времени недолгим. Но поезд не отапливался, Григорьев простудился и, приехав к нам, заболел крупозным воспалением легких. С отцом они обменивались короткими записочками, тревожась друг о друге. Григорьев поднялся с постели вечером 25 декабря, чтобы проститься с умирающим другом... 18 декабря у отца вновь началось воспаление легких. Весть о тяжелой болезни Короленко быстро разнес­лась по городу. Толпы людей стояли вдоль нашей улицы с раннего утра до ночи. Полтавские врачи, фельдшеры и медсестры распределили между собой дневные и ночные дежурства у постели больного. Извозчики в очередь стояли у нашего дома -- они отвозили врачей, ездили за кислородом. Когда извозчик отъезжал от дома с кем-ни­будь из врачей, за ним бежали и в тревоге спрашивали о состоянии отца, температуре, пульсе, сознании.

Время было трудное, многого нельзя было достать. И десятки, а может быть и сотни людей тихонько стучали в кухонную дверь и молча передавали то сверток с саха­ром, то пакетик с ампулами камфары или кофеина, то свежеиспеченную булку. Иногда на пакете надпись-- "На доброе здоровье", "Только поправляйтесь", "Наше­му защитнику", "Другу несчастных"... На салазках под­возили к сараю дрова, несли их на себе.

В ночь на 25 декабря отец терял сознание, бредил, порывался встать и идти. К утру успокоился, узнал всех, улыбался, приласкал нас взглядом, прикосновением ру­ки, благодарил врачей.

­нут отец перестал дышать. Шестнадцать врачей, собрав­шихся у его постели, удостоверили смерть Короленко.

Толпа на улице все росла и росла в эту морозную ночь. Люди уже не сдерживали выражения своего горя и скорби. До самого утра улица оставалась запружен­ной народом.

Три дня Полтава прощалась с Короленко. Двери на­шего дома стояли настежь с утра до ночи. Не было ни распорядителей, ни почетного караула, никто не  направлял движения непрерывного людского потока. Но тиши­на и порядок не нарушались.

­бе матери представители власти не вмешивались в руко­водство похоронами. Вместе с тысячами приходивших к гробу прошли и члены Полтавского исполкома и прие­хавшие из Харькова представители Совнаркома и Наркомпроса Украины. Просьба матери о том, чтобы не про­износилось речей, была исполнена.

­ные строки, никогда не зазвучит его голос лаской и ободрением.

15 января 1931 г.