ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ С Л. Н. ТОЛСТЫМ.
ПОСЛЕ ПОХОРОН
Статьи отца о смертной казни вызвали теплое к нему чувство Толстого, желание увидеться.
"... Был у меня Сергеенко, -- пишет отец 3 августа 1910 года жене, -- и очень уговаривал, чтобы я заехал на день к Толстому. Говорил, что Толстой этого очень желает ("меня потянуло к Короленку, а он не едет")".
Зная выраженное Толстым желание, отец поехал в Ясную Поляну. В письме к Т. А. Богданович от 6-7 августа 1910 года он подробно изложил свои впечатления о последней встрече с Толстым.
"... Доехал до Тулы. Хотел бросить это письмецо в ящик, а потом подумал,-- что лучше сделать это завтра, "после Толстого". Поезд, с которым я сюда приехал, сворачивает на Челябинск. Зато готов отойти "дачный". На нем до Козловой Засеки. Оттуда, кажется, придется идти пешком. Говорят, недалеко.
Продолжаю, сидя на груде камней между Засекой и Ясной Поляной. Сзади, на возвышении, видны здания станции в лесу. Впереди--широкая просека, в конце ее -- на небольшой горочке Ясная Поляна. Тепло, сумрачно, хочет моросить. У меня странное чувство: ощущение тихого сумеречного заката, полного спокойной печали. Должно быть -- ассоциация с закатом Толстого. Едет мужик на плохой клячонке. Плетется старик с седой бородой, в стиле Толстого. Я подумал: не он ли? Нет. Какие-то двое юношей, один с аппаратом. Пожалуй, тоже пилигримы, как и я. Трое мужиков,-- впрочем, в пиджаке,-- с сетями и коробами на плечах. Идут ловить птицу. Спрашиваю дорогу в усадьбу Толстого. "А вот, скоро ворота направо. Там еще написано, чтобы сторонним лицам ни отнюдь не ходить". Проходят. Я царапаю эти строчки. Моросит. Над лесом трещит сухой короткий гром. Пожалуй, вымочит. Не обещаю Вам систематического interview (Интервью (англ.).), но набросаю по нескольку отрывочных строчек, вот так, где попало, под дождем, в усадьбе Толстого, в поезде на обратном пути. Продолжаю уже в постели в Ясной Поляне, после обеда и вечера, проведенного с Толстым. Встретили меня очень радушно.
-- Господин Короленко-- вас ждали,-- сказал лакей в серой ливрее, когда я, мокрый и грязный, вошел в переднюю. Застал я, кроме Л[ьва] Николаевича] и Софьи Андр[еевны], еще дочь, Александру Львовну (младшую), очень милую и, видно, душевную девушку, потом невестку (вторую жену Андрея Львовича) и еще какую-то добродушную молодую женщину (кажется, подруга Ал[ександры] Львовны) и, наконец, -- Льва Львовича, который меня довольно радушно устроил на ночлег рядом с собой.
Софья Андреевна встретила меня первая из семьи и усадив в гостиной, сразу высыпала мне, почти незнакомому ей человеку, несколько довольно неожиданных откровенностей. Видно, что семья эта привыкла жить под стеклянным колпаком. Приехал посетитель и скажет:
"Ну, как вы тут живете около великого человека? Не угодно ли рассказать?.." Впрочем, чувствуется и еще что-то.
Не секрет, что в семье далеко от единомыслия. Сам Толстой... Я его видел больного в Гаспре в 1902 году, и теперь приятно поражен: держится бодро (спина слегка погнулась, плечи сузились), лицо старчески здоровое. Речь живая. Не вещает, а говорит хорошо и просто. Меня принял с какой-то для меня даже неожиданной душевной лаской. Раз, играя в шахматы с Булгаковым (юноша-секретарь),-- вдруг повернулся и стал смотреть на меня. Я подошел, думая, что он хочет что-то сказать.
-- Нет, ничего, ничего. Это я так... радуюсь, что вас вижу у себя.
Разговоров сейчас передавать не стану: это постараюсь восстановить на досуге. Очень хочется спать. Скажу только, что Сергеенко прав: чувствуются сильные литературно-художественные интересы. Говорит, между прочим, что считает создание типов одной из важнейших задач художеств[енной] литературы. У него в голове бродят типы, которые ему кажутся интересными,-- "но, все равно, уже не успею сделать". Поэтому относится к ним просто созерцательно.
Ну, пока спокойной ночи.
7-го августа.
Опять в поезде уже из Тулы. Утром встал часов около шести и вышел пройтись по мокрым аллеям. Здесь меня встретил доктор и друг дома, Душан Петрович, словенец из Венгрии, -- фигура очень приятная и располагающая. Осторожно и тактично он ввел меня в злобы дня данной семейной ситуации, и многое, что вчера говорила мне С[офья] А[ндреевна], -- стало вдруг понятно... Потом из боковой аллеи довольно быстро вышел Толстой и сказал: "Ну, я вас ищу. Пойдем вдвоем. Англичане говорят: настоящую компанию составляют двое". Мы бродили часа полтора по росе между мокрыми за Толстого и показалось, что он вовсе не нуждается в таком "бережении". Толстой выслушивал внимательно. Кое-что, видимо, отметил про себя, но затем в конце все-таки свернул, как мне показалось, в сторону неожиданным диалектическим приемом. Затем мы пошли пить чай, а потом с Алекс[андрой] Львовной поехали к Чертковым. Она очень искусно правила по грязной и плохой дороге и с необыкновенной душевностью, еще дополнила то, что говорил Душан Петрович. Я был очень тронут этой откровенностью (очевидно -- с ведома Толстого), -- и почувствовал еще большее расположение к этой милой и простой девушке.
После этого с Толстым мы наедине уже не оставались, а после завтрака он пошел пешком по дороге в Тулу. Булгаков поехал ранее верхом с другой лошадью в поводу; я нагнал Л[ьва] Николаевича в коляске, и мы проехали версты 3 вместе, пока не нагнали Булгакова с лошадьми. Пошел густой дождь. Толстой живо сел в седло, надев на себя нечто вроде азяма, и две верховые фигуры скоро скрылись на шоссе среди густого дождя. А я поднял верх, и коляска быстро покатила меня в Тулу. Впечатление, которое я увожу на этот раз, -- огромное и прекрасное[...]
Р. S. Пример толстовской диалектики. Речь идет о знании. Я говорю: познание мира изменяет понятие о боге.
Бог, зажигающий фонарики для земли,--одно. Бог, создавший в каждом этом огоньке целый мир и установивший законы этого мироздания, -- уже другой. Кто изменил это представление,--Галилеи, смотревшие в телескопы с целью познания, чистого и бескорыстного, т. е. научного? На это Толстой, сначала как будто немного приостановившийся, -- потом говорит: "Как это мы все забываем старика Канта? Ведь этих миров, в сущности, нет. Что же изменилось?" -- "Наше представление и изменилось, Лев Николаевич". На вопрос, -- думает ли он, что нет ничего соответствующего нашим представлениям, -- Толстой не ответил. О личностях и учреждениях говорить не привелось. Времени было досадно мало..." (Короленко В. Г. H. Толстой. -- "Голос минувшего", Л. 1922, N 2, стр. 13-14.)
28 октября 1910 года Толстой ушел из Ясной Поляны и 7 ноября умер на станции Астапово.
"Сейчас, в туманный день, на грязной улице провинциального города мне подали телеграмму,-- пишет отец 7 ноября. -- Газетчик сказал только одно слово: умер! Двое прохожих остановились, повернувшись к нам. Четверо незнакомых людей знали, о ком можно сказать это роковое слово, не прибавляя, кто умер. Умер человек, приковавший чувства всего мира.
Если был писатель, о котором можно сказать, что его знали все,-- это был Толстой, титан современного человечества. Легендарные титаны громоздили горы на горы. Толстой наяву двигал такими горами человеческого чувства, какие не под силу царям и завоевателям.
Слезы невольно просятся на глаза. Есть что-то детски трогательное в доверчивой беспечности, с которой этот слабый старик пошел навстречу смерти. Но все личные чувства смолкают, поглощенные торжественным величием минуты.
ватывало душу: представлялось невольно, как электрический ток летит дальше, опоясывая землю и всюду отчеканивая огненной искрой два слова: Толстой умер. И кажется, что за этой искрой несется настоящий циклон душевных движений и что звучит в нем горе об утрате, любовь, высшие вопросы жизни и смерти, искания, и сомнения, и предчувствие великих решений.
Наша страна бедна и бесправна, но она дала миру Толстого, смерть которого говорит так внятно о вечной, неумирающей жизни" (Короленко "Речь", 1910, 8 ноября.).
"Пусть не взыщут. Набросал под первым впечатлением известия. Просто чуть не расплакался на улице, хотя ведь неожиданно это не было".
Спешно закончив срочную работу,-- статью о Гаршине,-- отец выехал в Ясную Поляну.
"Ранним утром 10-го ноября, задолго еще до позднего осеннего рассвета, поезд, в котором я ехал, остановился у маленькой станции перед Тулой. Небо темно и мутно, тихо, бесшумно и значительно передвигаются в вышине мглистые облака. Из темноты выдвигаются фигуры: усталые после бессонных ночей и волнений, это -- паломники из Ясной Поляны. Они сообщают, что похороны состоялись уже вчера, 9-го ноября. Торопились. Народу было множество, но поспели к похоронам почти только москвичи. Сначала отпускали экстренные специальные поезда, потом последовал отказ. Людской поток к великой могиле был таким образом прерван на половине, и все-таки за гробом, который несли на руках крестьяне и студенты, по широкой дороге между лесами исторической "Засеки" двигалась огромная толпа. Торопливость похорон объясняют требованием "светской власти", пожелавшей будто бы, чтобы соблазнительное зрелище длилось как можно меньше.
Но днем, на месте, в Ясной Поляне это объясняют иначе: поторопилась с похоронами семья по собственной ликого покойника. "Как можно проще и без обрядов", -- ответила, говорят, графиня С. А. Толстая на запрос администрации. И местная власть осталась нейтральной, корректно, по общим отзывам, наблюдая только за внешним порядком. Других инструкций свыше пока не последовало.
Однако, у могилы люди, близкие к Толстому, говорят, будто там где-то, далеко, в Петербурге, на верхах светской и духовной политики дело долго не выяснялось. Дипломатические переговоры между державой светской и духовной об установлении общего отношения к третьей, моральной державе, представленной великими останками русского гения, не приходили к определенным результатам. Правильно или неправильно, но семья будто бы считала возможным, что духовная держава уступит настояниям светской дипломатии, и воля покойного будет нарушена: великий прах будет "завоеван" для церкви при содействии государства. Отсюда, будто бы, -- торопливость похорон.
Теперь история эта уже закончена: на "кургане", над овражком, под высокими дубами выросла небольшая могила, вся покрытая венками. Весь день еще от Засеки лесными тропами и по широкому тульскому шоссе, в одиночку и кучками, подходят и подъезжают люди, собираясь у этой могилы. Временами кто-нибудь затягивает "вечную память", головы обнажаются, напев звучит печально и просто, потом смолкает, и только шорох обнаженных ветвей присоединяется к такому же тихому шороху сдержанно-торжественных людских разговоров.
А по рельсам в разные стороны мчатся поезда, набитые людьми, и в широкий говор повседневной будничной жизни струями врываются разговоры о Толстом, ушедшем навсегда из этого мира в мир бесконечной тайны и вечных вопросов... Рассказывают о том, виться туда "без церковного пения, без. ладана", без обычного напутствия тех, кого века и миллионы признают официальными властителями этого неведомого мира с его тайнами и судьбами...
Толки по этому поводу разнообразны, как разнообразно человеческое море. Но в стихийно-широкий говор этого моря ворвалась все-таки новая нота, в миллионы нетронутых умов пал новый факт и в миллионах сердец шевельнулось новое чувство. Эта мысль и это чувство -- терпимость.
Сейчас в вагоне третьего класса, который уносит меня от Засеки и Ясной Поляны,-- кто-то читает стихотворение. Я слышу только отрывки, производящие впечатление странное и противоречивое. Прошу у читающего листок. Это -- "Курская быль". Все содержание листка -- обычно черносотенное и ненавистническое. Но даже и черносотенный поэт говорит о Толстом: "Вставали, как живые, лица под золотым его пером, горела каждая у ". И хотя затем "в душе кипучей борьба безумная росла и в лес безверия дремучий талант великий увлекла",-- но автор на этот раз не проклинает и не призывает на голову "отступника" все силы ада. И... "за его все заблуждения",-- говорит он,-- "у милосердного творца да вымолят ему прощение России верящей сердца"...
Правда, это только мимолетный проблеск, но присмотритесь: ведь он под обаянием великой тени промчался зарницей по всей старой "черной России", с низов и доверху, заставив ее признать человека в "отлученнике", допустить возможность божией милости и спасения -- без церковного посредничества и даже без прощения церкви...
Правда, Толстой -- гений, одна из высочайших над мраком и туманом уже ярко освещенная вершина, это -- доброе, ободряющее предзнаменование" ( В. Г. 9-ое ноября 1910 года. -- "Русские ведомости", 1910, 14 ноября.).