Короленко Софья. Книга об отце
"История моего современника". "Бытовое явление"

"ИСТОРИЯ МОЕГО СОВРЕМЕННИКА",

Самым крупным произведением отца, которое он счи­тал одной из своих важнейших литературных работ, является "История моего современника".

"Прожито полстолетия,-- писал он в первоначальном варианте предисловия, -- и теперь я (беру образное вы­ражение Гете) оглядываюсь на дымный и туманный путь назади... Сделать это было давней моей мечтой, одной из важнейших литературных задач еще оставшей­ся мне жизни. Долго я не мог приступить к ней,-- мне еще было трудно оторваться от непосредственных ощу­щений этой жизни, оглянуться на них спокойным взгля­дом бытописателя, в их взаимной органической связи и в их целом. Удалось ли это мне теперь -- не знаю".

­ленная в "Истории моего современника", характеризуется так: "В этой книге я пытаюсь вызвать в памяти и ожи­вить ряд картин прошлого полустолетия, как они отра­жались в душе сначала ребенка, потом юноши, потом взрослого человека. Раннее детство и первые годы моей юности совпали со временем освобождения. Середина жизни протекла в период темной, сначала правитель­ственной, а потом и общественной реакции и среди пер­вых движений борьбы. Теперь я вижу многое из того, о чем мечтало и за что боролось мое поколение,  врывающимся на арену жизни тревожно и бурно. Думаю, что многие эпизоды из времен моих ссыльных скитаний, со­бытия, встречи, мысли и чувства людей того времени и той среды не потеряли и теперь интереса самой живой действительности. Мне хочется думать, что они сохранят еще свое значение и для будущего. Наша жизнь колеб­лется и вздрагивает от острых столкновении новых на­чал с отжившими, и я надеюсь хоть отчасти осветить не­которые элементы этой борьбы.

Но ранее мне хотелось привлечь внимание читателей к первым движениям зарождающегося и растущего сознания. Я понимал, что мне будет трудно сосредоточиться на этих далеких воспоминаниях под грохот на­стоящего, в котором слышатся раскаты надвигающейся грозы, но я не представлял себе, до какой степени это будет трудно".

"то, о чем мечтало и за что боролось его поколение". Для выполнения этой задачи нужно было окинуть взглядом всю жизнь. Но чтобы оглянуться на прошлое, он должен был бы оборвать свою деятельную роль в жизни. Этого не случилось до конца, и потому "История моего совре­менника" пишется только урывками, во время переды­шек от непосредственной литературной борьбы и обще­ственной деятельности. В такие моменты, оглядываясь назад, он с наслаждением отдается воспоминаниям, ох­ватывая мыслью широкие периоды политической и об­щественной жизни, рисуя свое прошлое, слитое с исто­рией поколения.

Первые замыслы этой работы относятся к 1902--1903 годам, когда, переехав в Полтаву, отец мог уйти от суе­ты столичной жизни. Помню, часто по вечерам они втроем с бабушкой и жившей у нас теткой отца Елиза­ветой Иосифовной Скуревич вспоминали малейшие под­робности житья семьи в Ровно, Житомире и Харалуге, имена и характеры людей, события и факты.

Писать "Историю моего современника" отец начал летом 1905 года. "Живу в атмосфере детства,--сообщал он жене 15 сентября,--первых детских впечатлений, страхов, первых проблесков веры. Писать становится все легче. И как-то ничто пока не выбивает... Во время са­мого писания вспоминаются вдруг подробности, которые лежали где-то на дне памяти в течение целых годов. Мать и отец вспоминаются как живые и -- много в этом печали... Не знаю что бы дал, чтобы мамаша прочитала это еще при своей жизни...

 [...] Как только работа моя определится настолько, что совершенно исчезнут опасения перерыва и того, что с января нельзя будет печатать, то я вернусь к вопросам "общей политики", в которую теперь совсем не могу войти с полнотой внимания и настроения..." (ОРБЛ, Kop./II, папка N 4, ед. хр. 7.).

­тем последовал долгий перерыв. Работа возобновилась в конце января 1906 года. Уехав из Полтавы после сорочинской трагедии и убийства Филонова, отец поселился в Финляндии, на тихой даче в занесенных снегом Мустамяках, и здесь нашел подходящие условия для работы. Из писем этого времени видно, с каким огромным нас­лаждением он отдался воспоминаниям. В конце января 1906 года в "Современных записках", вышедших вместо закрытого в декабре "Русского богатства", появились первые пять глав "Истории моего современника". И за­тем, в марте, в "Современности", заменившей "Совре­менные записки", -- следующие четыре главы. В преди­словии к этим главам отец пишет:

"... К трудности привлечь внимание читателей, оглу­шаемых бурным грохотом современности, к интимным движениям растущей и развивающейся юной души --­ теперь прибавляется новая: автор похож на человека, который начал в известных обстоятельствах длинное повествование, и вдруг видит себя подхваченным неожи­данной волной и перенесенным в другое, в третье место... Он оглядывается с недоумением и тревогой; где его не­давняя аудитория? Все ли слушатели, которых, быть мо­жет, заинтересовали первые очерки, -- захотят найти в другом месте их продолжение? Все ли новые члены аудитории знали и интересовались началом?

Какая еще новая волна прорвет продолжаемый рассказ и в каком  месте застигнет и автора и слушателей его окончание?

Кто может теперь ответить на эти вопросы? В небла­гоприятное время пустился "Мой современник" в свое плаванье, но, раз начав, он хочет доплыть до желанного берега не взирая на крушение... Итак -- мы будем продолжать свои очерки, среди скрипа снастей и плеска бури. В начале очерков было сказано, что, начавшись тихими движениями детской мысли, они должны перей­ти к событиям и мотивам, тесно и неразрывно связан­ным с самыми болящими мотивами- современности... Судьбе угодно было, хотя и внешним образом, иллюст­рировать эту связь: очерки еще не дошли до "современ­ности", но сама современность уже вторглась в судьбу. очерков..."

­поминаниям, и в октябре была закончена первая часть "Истории моего современника". Еще- сложнее история второго тома. После первых глав, напечатанных в "Рус­ском богатстве" в 1910 году в номерах первом и втором, работа над вторым томом заканчивается только в 1918 году. 1910 и 1911 годы отданы, главным образом, статьям о смертной казни ("Бытовое явление" и "Черты военного правосудия").

В письме к Т. А. Богданович от 24 июня 1911 года есть строки, объясняющие тот факт, что "История моего современника", писавшаяся с 1905 года до последних дней жизни отца, обрывается на моменте его возвраще­ния из ссылки:

"Крепко засел за работу, лихорадочно стараясь на­верстать, покончить с "Чертами" и взяться за "Современника"... Я жадно думал о том, когда поставлю точку, отошлю в набор и возьмусь за работу "из головы"; без всех этих вырезок, справок, проверочной переписки с адвокатами, но,... теперь все это перевернулось. Одна из газет принесла известие о реформе полиции.  Реформа, конечно, в смысле усиления полицейского всемогу­щества посредством "жандармского элемента". А у меня за десять лет собран ужасающий материал об истяза­ниях по застенкам, которых реформа, по-видимому, и не предполагала коснуться. Глупо это, конечно, но с каж­дым новым известием я чувствую все более и более, что ничего другого я теперь работать не буду, пока не выгру­жу этого материала. Сначала я даже возмутился и ре­шил, что сажусь за "Современника" и пишу о том-то.

А в то же самое время в голове идет свое: статью надо назвать "Страна пыток" и начать с указа Александра I. Несколько дней у меня шла эта смешная избиратель­ная драма. Я стал нервничать и кончил тем, что... снача­ла "Страна пыток", которую я думал писать после, а после "Современник", который я думал писать сначала. Глупо это, но... все будет думаться, если не сделаю своевременно эту работу, то... может быть, дескать, если бы все-таки кинуть этот ужасный материал в над­лежащий момент, то это могло бы хоть отчасти умень­шить эти растущие, как эпидемия, повседневные мучи­тельства... Решил, и начинаю успокаиваться..."

"избира­тельную драму", которая отодвинула работу над "Исто­рией моего современника" надолго.

С 1906 года страна находилась под действием исклю­чительных положений. В наступившем затем периоде ликвидации революционного движения администрация пользовалась военными судами, как орудием террора. Они становились привычным явлением русской жизни, и раздававшиеся с трибуны Государственной думы и со страниц некоторых газет протесты против смертной каз­ни перестали производить впечатление.

Отец поставил себе задачу выступить с рядом статей по этому вопросу. В письме к М. А. Лузиньяну от 7 мар­та 1910 года он пишет: "Теперь я работаю как раз над статьей "Смертная казнь, как бытовое явление". Работой этой очень недо­волен; боялся ее начинать, ожидая полного настроения; но такое полное настроение не приходит. Нужно сделать хоть так, как это сделать в состоянии. Я хотел бы сде­лать это началом ряда статей и заметок по этому во­просу, своих и чужих, чтобы напоминать и тревожить общественное внимание и совесть".

­ной казни в деле чеченца Юнусова. С этого времени среди газетных вырезок, которые он делал, следя ежедневно за несколькими газетами, появляется рубрика "Смертная казнь". Кроме того, отец получал сведения, переписываясь с адвокатами, родными и администра­цией по поводу смертников; он собрал много писем, на­писанных приговоренными к казни, в подлинниках и ко­пиях. В архиве хранится рукопись В. Г. Архангельского, непосредственные наблюдения которого часто приводит отец в статье "Бытовое явление".

Первые шесть глав этой статьи появились в "Рус­ском богатстве" в марте 1910 года.

Собрав огромный материал,Короленко рисует живых людей, рассказывая, каких судят, приговаривают и каз­нят. Он разбирает деятельность аппарата военно-судной юстиции, указывая на ряд вопиющих ошибок суда и не­избежность их при отсутствии элементарных гарантий правосудия. На основании писем самих смертников и их товарищей по камерам он рассказывает об ужасе ожи­дания смерти. Страшный механизм военно-судной юсти­ции, приговор и смертная казнь нарисованы со всеми подробностями, со всеми деталями, характерными для того исторического момента. Но из этих частностей встает вопрос о смертной казни вообще. Беззакония и преступления военно-судной юстиции выглядят как пре­ступления царской власти, с помощью казней боровшей­ся против народа.

"Не достаточно ли, не слишком ли много трупов по­ложено уже в -основание "обновляющейся" России? -- пишет отец в статье "Бытовое явление". -- Есть бездны в общественных движениях, как есть они в океане. Рус­ское государство стояло уже раз перед грозным шква­лом, поднявшимся так неожиданно в стране, прослав­ленной вековечным смирением. Его удалось заворожить обещаниями, но "кто знает, кто проник в загадку" при­ливов, и отливов таинственного человеческого океана? Кто поручится, что вал не поднимется опять так же не­ожиданно и еще более грозно? Нужно ли, чтобы в своем возвратном течении он принес и швырнул среди стихий­ного грохота эти тысячи трупов, задавленных в период "успокоения"?.. Чтобы к историческим счетам прибави­лись еще слезы, стоны и крики мести отцов, матерей, сестер и братьев, продолжающих накоплять в "годы успокоения" свои страшные иски?

" (Короленко В. Г. Собрание сочинений, В 10 т. Т. 9. М., Госиздат, 1955, стр. 526).

Чувство негодования и. сознание бессмысленности смертной казни всегда сопутствовали Короленко. Борь­бе со смертной казнью он отдал последние годы своей жизни.

Статьи, отца на эту тему обратили на себя внимание и нашли широкий отклик и в России и в Западной Ев­ропе.

"Владимир Галактионович. Сейчас прослушал Вашу статью о смертной, казни и всячески во время чтения  старался, но не мог удержать не слезы, а рыдания. Не нахожу слов, чтобы выразить Вам мою благодарность и любовь за эту и по выражению, и по мысли, и, глав­ное, по чувству -- превосходную статью.

Ее надо перепечатать и распространять в миллионах экземпляров. Никакие думские речи, никакие трактаты, никакие драмы, романы не произведут одной тысячной того благотворного действия, какое должна произвести эта статья.

­зывает такое чувство сострадания к тому, что, пережи­вали и переживают эти жертвы людского безумия, что невольно прощаешь им, какие бы ни были их дела, и никак не можешь, как ни хочется этого, простить винов­ников этих ужасов. Рядом с этим чувством вызывает Ваша статья еще и недоумение, перед самоуверенной слепотой людей, совершающих эти ужасные дела, перед бесцельностью их, так как явно, что все эти глупо-жес­токие дела производят, как Вы прекрасно показываете это, обратное предполагаемой цели действие; кроме всех этих чувств, статья Ваша не может не вызвать и еще другого чувства, которое я испытываю, в высшей степе­ни, -- чувства жалости не к одним убитым, а еще и к тем обманутым, простым, развращаемым людям: сторожам, тюремщикам, палачам, солдатам, которые совершают эти ужасы, не понимая того, что делают.

Радует одно то, что такая статья, как Ваша, объеди­няет многих и многих, живых, не развращенных людей одним общим всем идеалом-добра и правды, который, что бы ни делали враги его, разгорается все ярче и ярче.

Лев Толстой" (Короленко В. Г. Избранные письма., в 3т. Т. 2. М., .

 Отец в это время жил в Алупке с заболевшей сест­рой, работая над продолжением очерков. Ему переслали туда письмо Толстого из Петербурга, и 7 апреля 1910 го­да он ответил так:

"Дорогой Лев Николаевич!

Товарищи из "Русского богатства" переслали мне в Алупку, где я нахожусь в настоящее время, Ваше доброе письмо. Не стану распространяться о том, какое чувство оно во мне возбудило и с какой благодарностью к Вам я его читал.

К этой теме я приступал со страхом: столь­ко уже писано. И что, в сущности, можно прибавить к ужасу этих ежедневных газетных известий, а к ним так привыкли. Ваше письмо говорит мне, что кое-что нуж­ное сказано и тема не профанирована. Главная тут за­слуга -- того безвестного человека, который в тюремной каморке собирал этот материал. Я старался только не закрыть своими чувствами того внутреннего ужаса, который заключен в явлении и отразился в непосред­ственных записях. Ваше письмо говорит мне, что это в известной мере достигнуто, и это дает мне тем больше удовлетворения, что (поверьте -- это не условная фраза) во время работы я часто думал о Вас и решил послать Вам ее в оттисках по окончании. Вторая статья появит­ся в апреле. Собираю материал для третьей. На непо­средственный практический результат этого ряда ста­тей, т. е. на восприимчивость "хозяев жизни", -- я не на­деюсь (или скажу точнее: почти совсем не надеюсь). Вскоре после Вашего письма я получил письмо от ка­кого-то военного судьи. Он ухитрился вычитать у меня восхваление преступников, возведение разбойников "на пьедестал борцов за свободу". Меня это письмо отчасти обрадовало: значит, все-таки задело и его. Но как легко этот человек (кажется, даже не злой, хотя он и пишет: "мы присуждаем"), как легко он отмахнулся от самой сущности вопроса.

  или отмахнутся еще легче. Но мне кажется, -- надо бо­роться все-таки с той "привычностью", которая отрав­ляет людские совести. А там что будет...

Еще раз от всего сердца благодарю Вас, дорогой Лев Николаевич, за Ваш душевный отклик. Желаю Вам здоровья и продолжения той бодрости, с которой Вы следите за жизнью и воздействуете на нее. Присоединяю также душевный привет Софье Андреевне и Вашей семье.

Искренно Вам благодарный

(Короленко В. Г. Избранные письма. В 3- т. Т. 2. М., 1932, стр. 264.).

Письмо Толстого было опубликовано в газете "Речь" 18 апреля 1910 года; газета была конфискована. В пись­ме Ю. О. Якубовскому 23 мая 1910 года отец писал:

"Письмо (помимо меня) попало в печать, как попа­дает всякое слово Толстого. Я ему был глубоко благо­дарен за эту нравственную поддержку..."

"Вы, конечно, уже знаете, что письмо Ваше ко мне появилось в газетах. Я не позволил бы себе распоря­диться таким образом и во всяком случае не решился бы сделать это без предварительного Вашего согласия. Но... каждая Ваша строчка становится общественным достоянием как-то стихийно. Я еще не успел ответить на запросы редакций, как письмо появилось уже в "Речи". Нечего и говорить о том, какую услугу оно оказало это­му делу и в какой мере усилило внимание печати и об­щества к ужасному "бытовому явлению", о котором Вы заговорили еще раз после "Не могу молчать"..."

Раньше, чем в России, отдельной книжкой "Бытовое явление" появилось на русском языке за границей в берлинском издании Ладыжникова, с письмом Л. Н. Тол­стого вместо предисловия.

 ­ронников гильотины. Отец с живым интересом следил за тем, как его книга становилась известной за границей и переводилась на многие языки. 24 августа 1910 года он писал С. Д. Протопопову:

"Во многих газетах появились обширные статьи о книге. Страшно это меня радует. Это не беллетристика, не выдумка, и никакими официозными или официальны­ми опровержениями этого не опровергнуть. Сделано, ка­жется, прочно..." ( В. Г. Избранные письма. В 3 т. Т. 2. М., стр. 271.).

"Черты военного правосудия", он отдавал все время, свободное от текущей редакционной работы. 26 июля 1910 года он известил мать:

"Статья двигается хорошо [...] в тоне, о котором я те­бе говорил: не жалость, а негодование" (Там же, стр. 269--270.).

"Черты военного правосудия" появились в октябрь­ской книжке "Русского богатства" за 1910 год. На книж­ку журнала был наложен арест, но судебная палата арест отменила. В письме к С. А. Малышеву от 7 нояб­ря 1910 года отец пишет:

"Пишут мне товарищи из Петербурга, что арест был вызван по первому впечатлению из-за моей статьи. Но потом разобрали, что статья-то (как пишет мне один видный адвокат) "вооружена очень сильно" и, значит, голыми руками меня не очень-то возьмешь [...] Я, поло­жим, был бы рад процессу из-за моей статьи: уже те­перь мне шлют письма, предлагая материалы и доказа­тельства. А тогда на суде я закидал бы их все новыми  фактами... Едва ли бы обрадовались" (Короленко В. Г. Избранные письма. В 3 т. Т. 2. М., 1932, стр. 273.)"Может, было бы лучше, если бы судили и даже хоть посадили. Черт бы с ними, а дело было бы все-таки еще подчеркну­то",-- написал отец нам с сестрой 5 ноября 1910 года.

Суда не последовало, но в собрание сочинений, из­данное Марксом, статьи о смертной казни не вошли, так как были запрещены военной цензурой.

"Известие о цензурном вмешательстве в издание, -- писал по этому поводу отец А. Е. Розинеру 8 ноября 1914 года, -- огорчило меня до глубины души: запрещены самые значительные мои публицистические работы" (Короленко . О том же писал он мне 9 ноября 1914 года: "... Цензура запретила "Бытовое явление", "Черты военного правосу­дия", "Дело Глускера", "О свободе печати" и судебную речь по поводу последней статьи. Можно сказать,, что из моей публицистики вынули душу" (ОРБЛ, Кор./II, папка N 6, ед. хр. 9.).

В ноябре 1912 года в Тифлисе был приговорен к смертной казни Ирлин. Близкие его обратились по теле­графу в Петербург к отцу. В дневнике 1912 года под да­той 4 декабря записано:

"Пришлось пережить более тяжелые впечатления с бакинской казнью (Ирлина). По всем видимостям, каз­нили невинного. Удалось, чтобы спасти этого человека, привести в движение многих [...] Добряк Дзюбинский ездил со мной ночью к Родзянко, хлопотал, слал телеграммы. Не помогло; все просьбы сводились к тому, что­бы дали ход кассационной жалобе. Старый дурак отве­тил, что не видит к этому "законных оснований", "даже и по просьбе в[ашего] выс[око]прев[осходительст]ва"... (ответ Родзянке). Между прочим, пока не было извест­но, что удастся склонить Родзянку и Коковцева, меня убедили телеграфировать и от себя лично. Я боялся, что это, вместо пользы, принесет вред. Но -- "ведь этот че­ловек после утверждения приговора -- уже мертв".

Тифлис. Его сиятельству господину Наместнику Кавказа.

Глубоко убежденный в судебной ошибке позво­ляю себе обратиться к вашему милосердию по пово­ду приговора в Баку. При вашем предместнике был случай расследования при таких же обстоятельствах, приведшего к полному помилованию невинно приго­воренного Юнусова. Это дает мне смелость прибег­нуть и к вам с настоящей просьбой относительно Ирлина.

­чальника).

Тифлис, 1001, пр. 84--4/XII--11--28 ночи.

Петербург Градоначальнику. Прошу объявить писателю Короленко по поводу его ходатайства передо мною по телеграфу за еврея Ирлина, осужденного 16 ноября временным военным судом в Баку за вооруженное сопротивление по пред­варительному соглашению и совокупными силами с другим лицом задержавшему их городовому, сопро­вождавшееся убийством последнего, -- что заявление его,Короленко, об его глубоком убеждении в судеб­ной по этому делу в отношении Ирлина ошибке, -- не­зависимо от своей голословности, явно противоречит фактическим обстоятельствам виновности этого осуж­денного, оставлено мною без последствий.

 Ходатайство мое было действительно и поневоле го­лословно. Хуже то, что и конфирмация тоже голословна и даже хуже: явно противоречит фактам суд[ебного] следствия.

Ирлин, несомненно, как теперь для меня вполне яс­но,-- казнен невинно" (ОРБЛ, ф. 135, разд. 1, папка N 46, ед. хр. 5.).