Короленко Софья. Книга об отце
Добровольцы

Добровольцы

"Я проснулся рано и открыл окно... Тихо. Мимо едет повозка. В ней люди в шапках вроде папах. Везут ка­кие-то вещи. Открываю дверь и выхожу на улицу. Под­ходит высокий еврей и еврейка. Их уже ограбили. В по­возке, оказывается, тоже везли награбленное. Грабеж, по-видимому, без убийств, идет в разных местах, по все­му городу..."

Это были первые впечатления от прихода "новых властителей", занесенные отцом в дневник 16 (29) июля 1919 года. В статьях, относящихся к этому времени,Короленко набрасывает ряд картин и мыслей, связанных со всем происходившим.

"В истории нашего города, пережившего так много переворотов, открывается новая страница, -- писал отец в статье "Новая страница", оставшейся ненапечатан­ной. -- Начало ее нерадостно. Когда я, на второе утро после занятия города, писал эти строки, -- кругом шел сплошной погром и грабеж.

Врывались в квартиры, на­селенные евреями, обирали семьи даже последних бед­няков, уходили одни, приходили другие, забирали, что оставалось от прежних посетителей, и уходили... А на смену шли опять новые. В совещании, которое происхо­дило в думе на второй день, было заявлено, что в неко­торых семьях грабеж повторялся по семи и более раз. Сегодня (на третий день) вести опять нерадостные: сплошной грабеж продолжается на некоторых улицах. Впрочем, появился приказ, воспрещающий грабежи и грозящий расстрелами грабителей на месте. Два случая таких расстрелов уже имели место на третий день.

Перед уходом большевиков они отпустили из тюрем 150 красноармейцев, конечно, сидевших за более или менее тяжкие уголовные преступления. Потом пришла какая-то загадочная повстанческая банда, разгромила тюрьму и арестантские роты и выпустила всех заклю­ченных с самым мрачным прошлым. При этих условиях жители ждали скорейшего занятия города, надеясь на защиту войск. Надежда не оправдалась: военные отря­ды дают тон, а худшие элементы города идут навстречу погромному течению. Вещи, выкидываемые из еврей­ских жилищ, подхватываются "штатскими", даже под­ростками, которые водят казаков от двора к двору, ука­зывая евреев... Это много обещает для нравственности этой молодежи на ближайшее будущее...

Грабят только евреев... И при этом никого не убива­ют... Это правда, -- но какое это жалкое оправдание, напоминающее худшие времена того прошлого, к кото­рому нет и не должно быть возврата... Да, нерадостно началась новая страница местной истории..."

Грабеж продолжался три дня. Казалось, пришедшие войска считали его своим правом. В первые дни прои­зошли бессудные расстрелы.

На Познанской гребле долго лежал труп Ямпольского, учителя гимназии. С ним кто-то, очевидно, свел свои счеты. На кладбище расстреляли полтавского жи­теля Левина...

Отец с К. Ляховичем отправились в контрразведку. "... Мы идем с Константином Ивановичем в это "осиное гнездо", -- пишет отец в дневнике 18 (31) июля 1919 года, -- у дверей стоит кто-то вроде жандармского офицера и говорит нам, что коменданта видеть нельзя. Но откуда-то со стороны я слышу голос: "Это писатель  Короленко", и нас пропускают. Мы входим во второй этаж, спрашиваем коменданта. Его нет, нам указывают комнату, где есть его заместитель. Здесь нас встречают с шумной приветливостью. Прежде всего кидается ко мне М-в, одетый в штатском. Он был арестован при большевиках. Я, а главным образом Константин Ива­нович, выручили его и его товарища. Он приходил к нам с благодарностями. Теперь он шумно приветствует нас обоих. Подходят еще два-три офицера с такими же за­явлениями.

Тон, господствующий здесь, преимущественно юдофобский и проникнутый мстительностью к большеви­кам. "Мстить, расстреливать, подавлять, устрашать"[...]

Когда мы сообщаем, что на улице до самого вечера лежал труп Ямпольского, расстрелянного по очевидно­му недоразумению, то некоторые изумлены.

-- Как?.. Да ведь он был сегодня здесь?.. Я его знал. Безобиднейший человек.

-- И я!.. И я!..

Многие искренно возмущены. Среди других смуще­ние... Эта искупительная жертва меняет настроение большинства. Они прислушиваются к тому, что мы гово­рим... Заведующий контрразведкой дает слово, что больше бессудных расстрелов не будет и чтобы успоко­ить в этом отношении арестованных... Мы проходим ми­мо полуоткрытой двери, сквозь которую видим аресто­ванных, тесно набитых в комнате. Тут вместе и женщи­ны и мужчины...

Разнесся слух, что последний (большевистский) эшелон не уехал... Началась канонада, и машинист сбе­жал. Все бросились с поезда врассыпную. Говорят так­же, что где-то под Яреськами или Сагайдаком перехва­чен поезд с исполнительным комитетом. Алексеев и Дробнис будто бы повешены... У меня сжимается сердце... В числе последних, стремившихся на вокзал, когда мы оттуда уезжали, -- я увидел Дитятеву. Эта молодая девушка, искренно убежденная большевичка, прекрас­ная натура, детски чистая и преданная. Это она несла ночью два миллиона из казначейства для детских коло­ний. Она совершенно забывала о себе, думая только о других и о деле... Что-то теперь с нею?.. Какая судьба постигла этого полуребенка, созданного из того психи­ческого материала, из которого создавались святые, и кинутого теперь в эту дикую свалку?.."

"Через несколько дней по занятии Полтавы Добро­вольческой армией я вместе с П. С. Ивановской, това­рищем председателя Политического Красного Креста, отправились в контрразведку. Политический Красный Крест, -- учреждение, нелегальное при самодержавии, -- у нас в Полтаве легализировался еще до большевиков и часто служил посредником между населением и раз­ными "чрезвычайными" учреждениями. Большевики в Полтаве признали это посредничество, и хотя Чрезвы­чайная Комиссия косилась порой и выражала нетерпе­ние на "неуместное вмешательство", но П. С. Ивановской и мне лично удавалось все-таки поддерживать посредническую роль...

На меня лично уже давно легла своего рода тяжелая повинность. Еще при самодержавии, каждый раз, когда в городе или в губернии случались те или иные эксцессы властей (вроде сорочинской трагедии), ко мне шли и требовали вмешательства печати. Это создало привычку, и теперь ко мне то и дело обращались с та­кими же жалобами и требованиями.

[...] С приходом каждой новой власти нам предстоя­ло, в сущности, делать то же дело. Страсти поворачи­вались теперь в другую сторону, объекты стали Другие, но страсти оставались теми же страстями, часто  слепыми и жестокими. Вопрос для нас состоял в том -- поже­лают ли эти новые власти прислушиваться к голосу "со стороны", уже доказавшему свое беспристрастие и спо­койное стремление к справедливости и смягчению жес­токости? Труп учителя Ямпольского, весь день лежав­ший на улице, и, несомненно, расстрелянного "сгоряча", "неизвестно кем",-- трагически красноречиво напоми­нал о необходимости такого нейтрального вмешатель­ства. И мы с П. С. Ивановской пошли в контрразведоч­ное бюро, чтобы определить новое положение Полити­ческого Красного Креста и знать, как нам отвечать на обращения местных людей, которых ураган междоусо­бия ударял теперь с другой стороны.

Нас принял начальник контрразведки, полковник Щ[учкин],--человек с видимой жандармской выправ­кой. Я не стану воспроизводить всего разговора, про­исшедшего между нами, укажу только на одну черту, на мой взгляд, очень характерную. Едва я упомянул о роли Политического Красного Креста "при смене раз­ных властей", -- как полковник, подняв голос, сказал:

-- Позвольте вам заметить, что вы напрасно гово­рите о смене властей. Власти до сих пор не было... Бы­ли лишь шайки разбойников...

Я тоже "позволил себе заметить" строгому полков­нику, что знаю употребление русских слов и знаю, что когда та или другая группа приобретает возможность издавать декреты, признаваемые на огромном прост­ранстве отечества, когда она на этом пространстве ус­танавливает свои учреждения, свои суды, приговарива­ет и приводит приговоры в исполнение, то я называю такую группу властью и думаю, что я прав... Так было при гетмане, так было при Петлюре, так было и при большевиках" (Из неопубликованной статьи В. Г. Короленко "Власть или шайка. Письма из Полтавы".).

 "Итак, -- начал я опять, -- при смене разных властей нам пришлось выполнять такую же роль посредников между этой властью и населением. Прежние власти признали эту нашу роль, прислушиваясь в известной степени к нашему голосу, и потому теперь вновь многие обращаются к нам. Мы хотим выяснить, в какой степе­ни возможно это теперь.

Сухо и довольно грубо он несколькими репликами дал понять, что пример большевиков ему не указ... Они наладили уже весь аппарат, который действует вполне беспристрастно и ничего больше ему не надо", -- запись в дневнике 20 июля (2 августа) 1919 года.

"Я ушел с чувством, что через этого человека дей­ствительно ничего не сделаешь для смягчения дикого произвола.

А вечером я получил письмо: почему вы не пишете, не кричите, "не выпускаете воззваний"?.. Да и правда, -- у нас есть свобода печати, есть газета... Но редакция этой газеты не смеет представить моих статей даже в цензуру..."--записано в дневнике 22 июля (4 августа).

23 июля отец отмечает факты, иллюстрирующие про­ведение в жизнь взглядов Щучкина: "Были только раз­бойники, а не власть. Кто помогал разбойникам, хотя бы в мирных и необходимых функциях, должен быть схва­чен... Поэтому все должностные лица, бывшие при господстве разбойников, "сами разбойники". На этом осно­вании арестована целая группа земских служащих... на­чальник уголовного разведочного отделения. И это в такое время, когда в городе действует шайка отпущен­ных из тюрьмы грабителей..."

"Когда-то давно, еще в 90-х годах прошлого столе­тия, когда я жил в Нижнем Новгороде, у меня был про­изведен обыск. Никакого резонного повода для него, очевидно, не было, и я к этому давно привык. Но  гене­ралом Познанским.

На мой негодующий вопрос генерал, по-видимому, все-таки несколько сконфуженный, попросил меня прой­ти в соседнюю комнату и указал средних размеров сун­дучок, плотно набитый бумагами.

-- Знаете, что это такое?-- спросил он. -- Это все до­носы, -- анонимные и неанонимные. И доносы не от на­ших официальных агентов, а... от обывателей-добро­вольцев...

-- Охота же вам обращать внимание на это негодяй­ство...

­шивают: почему не обращено внимания на донесения такого-то о том-то... Вот такой донос поступил и на вас, и я должен был произвести обыск... Мы сами во власти доноса..." (Из неопубликованной статьи В. Г. Короленко "Власть доноса. Письма из Полтавы".).

Эта власть доноса, составляющая, по мнению отца, самостоятельную и очень большую силу, заметно рас­пространилась во время гражданской войны.

"Всякая "перемена власти" ведет за собой новую вспышку доносительства. Теперь у нас гуляет лозунг. "Вот комиссар -- лови комиссара". Приказ о том, чтобы все, кто знает местопребывание "комиссаров", непремен­но об этом доносили, -- особенно раздувает эту вспышку... Охочие доносители, -- часто те самые, которые  "Вот он, контрреволюционер", -- теперь принялись кричать: "Вот комиссар!" Две дамы поссори­лись "по-соседски". Одна уже доносит на другую или на ее мужа... Юноши, почти мальчики, видели такого-то юношу с красным бантом. При большевиках этот юно­ша очень "козырял" перед ними. Теперь они кричат: "Ловите его. Это комиссар". И его ловят... И дальнейшие следы его теряются в мрачной неизвестности. И кого только нет в рядах этих охочих людей... Особенно характерны доносы разных хищников, ко­торые, когда у них требуют отчета в израсходованных по должности деньгах, отвечали при большевиках:

-- А! Вы контрреволюционер! Хорошо же!..

И бежали в чрезвычайку... Теперь (я знаю такие случаи) они же заявляют с апломбом:

-- A!.. Вы большевики! Хорошо же!

"Берегитесь попасть во власть доноса", -- вот что могли бы сказать новой власти учреждения и лица, при­выкшие служить посредниками "при смене разных влас­тей", если бы захотели слушать их спокойные голоса..." (Из неопубликованной статьи В. Г. Короленко "Власть доноса. Письма из Полтавы".).

Наблюдения и мысли отца по поводу происходивше­го при добровольцах сохранились частью на страницах дневников, частью же в шести статьях. Вот перечень этих статей, озаглавленных "Письма из Полтавы":

1. "Новая страница". Предназначалась для "Полтав­ского дня". Там не напечатана. Послана в Екатеринодар, в газету "Утро Юга", ­ний нет.

2. "Трагедия бывших офицеров".

3. "Власть или шайка".

4. "Власть доноса". Последние три статьи также по­сланы в "Утро Юга"; о напечатании сведений нет.

5. "Еретические мысли о единой России". Напечата­на в газете "Утро Юга", 1919, 8 (21) сентября, N 220. Эта же статья под заглавием "Мысли о единой России" напечатана в харьковском "Южном крае", 1919, 1 (14) сентября, N 71.

"О разрубании узлов и об украинстве". Послана в "Утро Юга", о напечатании сведений нет. Опубликована в полтавской газете "Рiдне слово", 1919, 23 серпня.

"Во многих местах г[оспода] помещики увидели в пришествии новой власти случай для немедленной и полной реставрации "дореволюционного" прошлого, для сведения личных и классовых счетов. И очевидно так­же, что в некоторых командных составах они встретили готовность к поддержанию этих вожделений и к этому сужению предстоящей задачи [...]

Нужно же считаться с тем, что у нас не даром про­изошло огромное потрясение, произошла революция, унесшая царский трон, а с ним и многое, что слишком долго произрастало под его сенью... Конечно, много от­рицательного, прямо карикатурного пережили мы в последнее время в деревне, решавшей земельный вопрос снизу "своими средствиями". Это была острая вспышка страстей, накопившихся в течение полустолетия. Но нужно же признать, что за эти полстолетия реакции, сменившей "эпоху реформ", капля по капле, из года в год накоплялись массовые страдания и справедливый гнев... Нужно признать, что до революции было много тяжкой неправды, не находившей исхода в задавленной политической жизни страны. Это была своего рода классовая диктатура, вызвавшая острую вспышку: паровой котел, в котором нарастает давление, при закрытых клапанах обыкновенно дает взрыв..."

­ливо разрубать, узлы, запутанные бестолковой реакци­ей прошлого и не менее бестолковым максимализмом, -- думает он. Нужно признать ошибки, чтобы не повторить их в будущем.

"Украинский вопрос -- это тоже своего рода запутан­ный узел, который многие стремятся разрубить в угоду поверхностному и ложно понимаемому "русскому пат­риотизму". Эти стихийные склонности части доброволь­чества встречаются, к сожалению, с колебаниями и по­рой очень досадными обмолвками сверху. Так, в первом же обращении новой власти, расклеенном на улицах Полтавы... среди других распоряжений заключается ко­роткий приказ: "Все вывески на галицийском языке должны быть немедленно сняты".

Галицийский язык. Почему же он галицийский, а не украинский? Значит, на Украине нет своего особого род­ного языка, и Шевченко писал по-галицийски?.. Неудоб­ство таких официальных обмолвок состоит особенно в том, что заурядная практика придает им распространи­тельное толкование. И вот на улицах Полтавы стали часто повторяться эпизоды в таком роде. К группе мест­ных жителей подходит доброволец с винтовкой и при­глашает помочь ему снять эту вывеску "на собачьем языке". Оскорбленные жители не двигаются с места. Доброволец кое-как сбивает вывеску винтовкой...

Другой случай: по улице едут добровольцы-офицеры. По тротуару идет компания, среди которой видны девушки-украинки в своих живописно расшитых сорочках. Офицерам приходит в голову желание позабавиться над этой "национальной особенностью". Они спешиваются, один из них останавливает компанию и спрашивает  девушек, что это у них за азиатские костюмы? Вот неудоб­ство официальной обмолвки: украинский язык сначала обращается в галицийский, а затем... прямо в собачий. А распространенные по всей России украинские (мало­российские) костюмы квалифицируются прямо как ази­атские и вызывают на дерзость".

"Штакельберг принял нас в Гранд-отеле,-- записано в дневнике 18 (31) июля 1919 года. --Проходя по этим лестницам и коридорам, я вспомнил петлюровские вре­мена, Чижевскую, Машенжинова, есаула Черняева... Теперь здесь тихо. "Контрразведка" помещается в Европейской гостинице, на Петровской..."

В разговоре с генералом Штакельбергом по поводу продолжавшихся грабежей и случаев бессудных расстре­лов отец попытался выяснить также и недоразумение с "галицийским языком". Он сказал, что "недостаточно окрестить галицийским языком язык Котляревского, Квитки, Шевченко, чтобы оправдать его гонение...". Генерал выслушал депутацию очень внимательно, и затем последовали приказы. Воспрещено было и срывание вы­весок. "Случаи вроде вышеприведенного стали значи­тельно реже. Но они все-таки были. Они успели оскор­бить тысячи людей..."

Тяжелая болезнь отца прогрессировала, а жизнь требовала усиленной работы, и поэтому он решил принять приглашение доктора В. И. Яковенко и провести несколько недель в его санатории на Бутовой горе близ станции Яреськи Киево-Полтавской ж. д. Мать вспоминазывавшими себя его учениками. Всю дорогу отец разговари­вал с теми из них, которые оказались участниками  военных судов. Прощаясь, он сказал, что тот, кто считает себя его учеником, не вынесет ни одного смертного при­говора по политическим преступлениям, так как полити­ческие смертные казни не могут быть оправданы никаки­ми условиями борьбы.

... Семья доктора В. И. Яковенко, жившая тогда одино­ко на Бутовой горе, проявила большое радушие и забо­ту об отце. Отец отдыхал, отдавшись литературному труду. Здесь он дописывал очерки "Земли, земли!" и продолжал третий том "Истории моего современника".

"Мы было уже наметили сегодняшний день (4 ок­тября) --днем своего отъезда. Но... помешала нам "по­литическая ситуация",.. Появились банды. Яреськи за­няты добровольными отрядами, охраняющими мост. До нас сюда проникают разъезды. Говорят, -- это от Хорола идут какие-то разбитые банды или отряды большевиков. На Сорочинцы, по слухам, налетел какой-то 2-й полк загадочной ориентации: черное знамя с надписью "Смерть буржуям и жидам"... Но сплошного погрома не было и даже... расплачивались за продукты. Теперь все еще несколько тревожно, и поезда пока не ходят. Значит, поневоле застрянем... Вчера с утра была слышна канонада... От нас видна железная дорога от Яресек до Гоголева и обыкновенно видно, как идут поезда. Те­перь пусто. А если подымит локомотив, то это значит, что идет броневик или бронепоезд. Ни телеграмм нельзя послать, ни проехать в Полтаву. Мост у Решетиловки взорван теми же бандами. Беспокоимся о полтавцах и... сидим. Ничего не поделаешь. Досиделись до холода и придется, когда восстановятся сношения, сначала ждать теплой одежды... Окончил статью о земле и кончаю пер­вую часть III тома "Современника"..."

Строки эти отец писал в Крым сестре Наталье 4 (17) октября 1919 года, которая, заболев, уехала из Полтавы 5 сентября с девочкой и мужем. Они также были позд­нее отрезаны линией фронта и смогли вернуться только через год, в ноябре 1920 года. В нашей квартире остава­лись я, тетка отца Е. И. Скуревич и мой друг М. Л. Кривинская, с которой мы вместе работали в детских коло­ниях. Часть детей при наступлении добровольцев успела эвакуироваться вместе с отступавшей Красной Армией, но оставшиеся три тысячи ребят были разбросаны в раз­ных уездах и находились в очень тяжелых условиях. Учительский персонал не везде был на месте, внутрен­ние трения порой кончались доносами в контрразведку. Объезд колоний для раздачи денег был сопряжен с большой опасностью. Но все-таки нашлась группа работни­ков, несмотря на опасность, до конца оставшаяся вер­ной взятым на себя обязанностям. Выручали порой пись­ма и обращения отца, они же помогли нам добиться ос­вобождения всех арестованных работников.

арестантские роты и освобождены арестованные,-- я помню, к нам пришли женщины с детьми и молоденькая комсомолка. Они надеялись, что здесь смогут быть в безопасности до прихода Красной Армии. И действительно, наша квартира и ее обитатели оставались неприкосновенными.