Короленко Софья. Книга об отце
Центральная рада и гетманщина

Центральная рада и гетманщина

Полтава 16 (29) марта 1918 года была занята немца­ми и гайдамаками.

"Около 8 часов утра мне сказали,-- записал отец в дневнике под датой 16--17 марта ст. ст.,-- что над на­шим домом летает аэроплан. Я тотчас вышел. Ясное хо­лодное утро,-- небо синее, но какие-то низкие облака носятся по синеве. Когда я вышел, аэроплан только что скрылся за одно из таких облаков... Грохнул не то пу­шечный выстрел, не то взрыв. Трещат ружейные выстре­лы и пулеметы... Немцы и гайдамаки вступили в город.

 Пули залетают издалека и на нашу улицу. Пролетают ядра и рвутся над городом...

­ков, заводят во дворы и расстреливают... По другим рас­сказам,--приводят в юнкерское училище, страшно изби­вают нагайками и потом убивают... Избивать перед казнью могут только истые звери...

Некоторые члены самоуправления,-- главным обра­зом Ляхович,-- настояли на издании приказов, в кото­рых говорится, что "всякое подстрекательство одной час­ти населения против другой к насилию, погромам и гра­бежам, от кого бы они ни исходили, так же как и самочинные обыски, аресты и тем более самосуды, будут пресекаться самыми решительными мерами, и виновные будут судимы по всей строгости законов военного време­ни". Кроме того -- "ни над кем из арестованных не бу­дет допущено никакого насилия. Всем будет обеспечен правый суд, с участием представителей местных город­ских и земских самоуправлений..."

Этот приказ составил Ляхович. Атаман Натиев и нач[альник] штаба Вержбицкий подписали, но поторго­вавшись и в виде уступки. Их пришлось разыскивать "на позициях" при обстреле вокзала. Не до того. Ляхо­вич смотрит с мрачным скептицизмом: вероятно, рас­права продолжается. Говорят также о грабежах. Нем­цы, по-видимому, довольно бесцеремонно приступают к реквизициям.

Вчера в вечернем заседании думы Ляхович сделал разоблачения об истязаниях, произведенных над совер­шенно невинными и не причастными даже к большевиз­му жителями. Тут были евреи и русские. Их арестовали, свели в Виленское училище (Виленское юнкерское училище, эвакуированное в Полтаву  шомполами (в несколько приемов дали по 200--250 уда­ров), грозили расстрелять, для чего даже завязывали глаза, потом опять били и заставляли избитых проделы­вать "немецкую гимнастику" с приседаниями и кричать ура "вiльной Украине и козацьтву" и проклятия "жидам и кацапам". Потом всех отпустили".

Дума приняла резолюцию с протестом против само­судов и требованием суда над виновными в истязаниях. Отчет о заседании думы с докладом Ляховича и статья отца "Грех и стыд", являвшиеся попытками борьбы с этой жестокостью, появились в газете "Свободная мысль" (1918, 2 апреля н. ст., N 24). Номер был разо­бран нарасхват и производил сильное впечатление.

В своей статье отец говорил о гражданской войне и позднейшем суде над ней истории:

"Приговор этого суда скажет, на чьей стороне было больше человечности и на чьей больше зверства. И нель­зя сказать, куда склонится победа в этой великой тяжбе. Быть может, тут побежденными окажутся как раз победители[...]

­зорные...

И пусть те, кто это делал и кто этим руководил, не говорят о естественном чувстве мести за пережитое ими самими. Да, они сами пережили, может быть, зверства и ужасы. Но в истинно человеческом сердце после этого должна явиться вражда ко всякому зверству, ко всякой слепой и беззаконной расправе... Граждане офицеры и солдаты украинской армии! Лестно ли для вас такое прославление украинства и много ли стоит такое отрече­ние от своей национальности? Я уверен, что это не есть выражение вашего общего настроения и что краска не­годования и стыда покрывает при этом и ваши лица..."

Зверства продолжались. Ляхович опубликовал новые факты: на другой день после заседания думы и после обещания произвести расследования в том же Виленском училище совершены новые истязания.

"Свободная мысль",-- газета, огласившая их,-- была закрыта 4 апреля н. ст. В печати появился ответ отцу, озаглавленный так же, как и его статья: "Грех и стыд". Автор обвинял Короленко в склонности к "великорусскому национализму".

Отвечая своим противникам, отец писал:

"Я выступаю с подобными статьями не первый раз. Мне случалось защищать мужиков-вотяков в Вятской губернии, русских мужиков в Саратовской, сорочинских украинцев в Полтавской -- против истязаний русских чиновников. Вотяк, черемис, еврей, великоросс, украи­нец -- для меня были одинаково притесняемыми людь­ми. И каждый раз раздавались при этом намеки и инси­нуации... Я к этому привык..." ( В. Г. Два ответа. -- "Наша мысль", 1918, 5 апреля.).

И на этот раз, как бывало и прежде, когда отец вы­ступал с резкими разоблачениями, ему угрожали местью. Он не обращал внимания на угрозы и продол­жал работать.

"Я диктовал Прасковье Семеновне свои воспомина­ния,-- рассказывает отец в дневнике 23 марта (4 апре­ля) 1918 года, -- когда мне сказали, что меня хочет видеть какая-то женщина. На замечание, что я занят, сказала, что дело касается меня и не терпит отлагатель­ства. Я вышел. Женщина молодая, взволнована, на гла­зах слезы.

-- Я пришла сказать вам, что вам нужно поскорее скрыться. Приговорены к смерти 12 человек, в том числе  и вы. Только, ради бога, не говорите никому.... Меня убьют...

-- То есть не говорить, от кого узнал? Не могу же я скрыть от своих семенных.

-- Да, не говорите, как узнали... Это очень серьез­но... Мне сказал человек верный... Мы вас любим, хоро­шие люди нужны... Уезжайте куда-нибудь поскорее...

Я вернулся и продолжал работать, хотя не скажу, чтобы сообщение не произвело на меня никакого впечат­ления... Начинается старая история: такие предостере­жения и угрозы мне приносили в 1905-6 годах со сторо­ны "погромщиков" черной сотни... Теперь те же погромщики действуют среди вооруженных украинцев. Я, ко­нечно, не скрылся, и мы с Костей вели себя, как всегда. Эти негодяи, если у них было такое намерение, наверное, не решились бы: представители самоуправления резко протестовали против всех этих безобразий, а мои статьи читались солдатами и вызывали сочувствие..."

Мне вспоминается, как спокойно вел себя отец после получения письменной угрозы расправой или "смертного приговора", посланного бандитами. Не изменяя своих привычек, он уходил на обычную прогулку или в город. Мы просили его брать кого-нибудь с собой, чем-то вооружиться, но отец был уверен, что палка, с которой он всегда ходил, для него вполне достаточная защита.

"Гетманщина -- бутафория из пьес Кропивницкого,-- пишет отец 16 (29) мая 1918 года А. Г. Горнфельду-- Власти никакой, кроме, конечно, немецкой. А ползет отовсюду "реставрация", -- лезут какие-то бывшие "чи­новники особых поручений"... Жизнь, кажется, выпира­ет -- с помощью немцев -- настоящую реакцию. Уже за­прещают всякие собрания рабочих, начинают  преследовать профессиональные союзы и т. д. Добра от этого не жду...

"Современнике". Написано уже много. Работал с большим удовольствием. Если бы при­шлось умирать, не сделав этой работы, -- чувствовал бы большое раскаяние. Переживаю молодость вновь и на этом отдыхаю".

Небольшая полтавская газета (Газета выходила под разными названиями: "Свободная мысль", "Наша мысль", "Вольная мысль", "Наша жизнь?".), в которой сотрудни­чал отец, вела неравную борьбу с укреплявшейся реак­цией. Отмечая эту роль газеты,Короленко писал това­рищам-журналистам, участникам киевского съезда, при­славшим ему привет:

"Торжествующая партия стремится по инерции, да­же восстановляя одно право, нарушить другое. Тор­жество ее стихийно переходит в насилие произвола и мести. На этом пути она неизменно встречает независи­мое слово, которое стоит на страже терпимости, свободы и права, отравляя таким образом полноту торжества победителей... Это великая роль, важность которой осо­бенно чувствуется в наши трудные дни..." ("Киевская мысль", 1918, 13 июля.).

К газете были предъявлены требования, равносиль­ные ее закрытию,-- сверстанный номер должен был представляться в цензуру к 8 часам вечера.

"Теперь,-- пишет отец в статье "Подцензурное",-- к сожалению, в ответе колебаться трудно. Да, это именно попытка задушить социалистическую газету, и это воз­буждает во мне самые печальные мысли[...]

Неужели новое правительство повторит самую роко­вую застарелую ошибку николаевского строя, которая привела к такому страшному взрыву? Не повторяйте страшных ошибок прошлого, признайте, что в нем было  много страшной неправды, а в революции не одни ошиб­ки, но и подавляющая правда. Признайте законность многих стремлений крестьянства и рабочей массы, по­старайтесь только ввести их деятельность в русло нового закона и нового права... Не загоняйте уже народивших­ся общественных сил в подполье. Это гибель: Пусть они действуют на свете оздоровляющего солнца, пусть орга­низуются под разумным контролем обновленного госу­дарства с сознанием и осуществлением ответственности, в атмосфере разумного соревнования, закономерной борьбы и свободы...

­жет, окончательная гибель" (Короленко В. Г. Подцензурное. -- "Киевская мысль". 1918, 5 июня).

Ответом властей было сначала закрытие газеты, а за­тем -- 11 (24) июля 1918 года -- арест К. И. Ляховича, голос которого неизменно раздавался в думе и о близ­ком участии которого в газете было известно. Кроме то­го, у него произошло личное столкновение с помощни­ком губерниального старосты по фамилии Нога.

"Распоряжение немецкое, но рука явно Ноги,--пи­сал отец 18 (31) июля 1918 года мне в Москву, куда я в это время уехала в связи с изданием его сочинений. -- Первоначальный повод -- перепечатка воззвания забас­товочного комитета... Но теперь это отпало и выдвигает­ся обвинение, будто бы он сам член забастовочного комитета..."

"Настоящая же причина, -- сообщал он в письме А. В. Пешехонову от 6 (19) августа 1918 года, -- жела­ние реакционных элементов свести счеты с неприятным человеком, смело разоблачавшим разные проделки в думе и в печати. Имеется в виду не один он, но и вся наша семья. А мне прислан вызов в суд".

"Мне это в высшей степени интересно, -- записал отец в дневнике, -- и право, "для познания всякого рода ве­щей" мне, несмотря на болезнь и старость, было бы ин­тересно испытать еще и немецкое давление..."

В объяснениях с немецкими властями по поводу ареста Константина Ивановича Ляховича отец указы­вал, что о воззвании забастовочного комитета рабочие узнали, конечно, не из перепечатки в местной газете, -- а газета, несомненно, имеет право и обязана оглашать читателям то, что происходит. Иначе общество в полной безгласности будет лишь воспринимать неожиданности с разных сторон. "Но офицер в ответ только презритель­но пожал плечами -- дескать, знаем эти штуки",-- запи­сал отец этот разговор в дневнике.

"Он, по-видимому, отражает настроение немецкой военной массы. Говорил об убийстве Мирбаха и Эйхгорна так, как будто перед ним участники этих убийств... Я с трудом сдерживался. Нахал даже ничего не ответил на вопросы и на требование свидания..."

­ты. отца были бесплодны.

"В субботу 18-го мы проводили Костю на Киевском вокзале,--пишет он Е. И. Скуревич 5 (18) августа 1918 года из Киева, куда поехал вместе с моей сестрой. -- Повезли его в Бялу... Добродушные немецкие солдатики не мешали нашему свиданию. Страшны для него даль­нейшие условия: он уже хворал суставным ревматизмом и осени в... сырых казематах не перенесет, пожалуй..."

"Может быть, впрочем, не так черт страшен,-- обод­ряет отец себя в письме к Б. А. Кистяковскому от 8 (21) августа. -- Все в истинно российском авось..."

"Перед немцами все безмолвствует и стушевывается, а на местах сами немцы являются лишь орудием реак­ции и мести нерасчетливой и дикой, -- писал отец А. Г. Горнфельду 10 (23) августа. -- "Соотношение сил" определяется присутствием немцев".

Революция в Германии явилась тем фактором, кото­рый вновь изменил соотношение боровшихся сил: не­мецкие войска ушли с Украины. Вместе со всеми содер­жавшимися в концентрационных лагерях политическими заключенными К. И. Ляхович вернулся к нам из немецкого плена. С котомкой за плечами, подсаживаясь на случайные поезда, -- железнодорожное движение в это время было совершенно нарушено, -- вечером 12 (25) ноября 1918 года он подошел к дому. Писем Константин Иванович не получал давно, и у него упало сердце, ког­да он увидел большие венки из засохших цветов на га­лерее. Он горячо обнимал встречавших, не решаясь спросить, кому предназначены эти венки. Но все были живы, счастливы и смеялись, когда он рассказал о сво­ем страхе; венки остались от праздника дня рождения отца.

­чавшемся там голоде волновали многих на Украине, и здесь зародилась в это время мысль об организации "Лиги спасения детей". В статье "На помощь русским детям" отец писал:

"Что делается в русских столицах, всем известно. Жизнь Петрограда и Москвы замирает. На улицах, уже порастающих травой, можно видеть по нескольку дней неубранные трупы лошадей. Трупы людей, умирающих с голоду, убираются быстрее.

Не, нужно много воображения, чтобы представить се­бе, что при этих условиях происходит с детьми... В " -- это ходячая фраза. Дети в Петро­граде вымирают сотнями -- это ужасная истина...

Что же делается против этого ужаса?

­пытки. Еще в феврале текущего года, когда продоволь­ственный кризис стал принимать угрожающие формы, в Петроградском областном комитете союза городов воз­никла мысль об эвакуации возможного количества детей из столицы. В мае удалось составить для эвакуации детские группы в 30-35 детей. Из 14-15 групп соста­вили одну колонию, и такие колонии, в сопровождении врачей и фельдшериц, отправлялись куда-нибудь в бо­лее спокойные и не страдающие от голода места России.

Когда-нибудь участники расскажут нам о странстви­ях этих детских колоний, скитающихся среди одичавшей, охваченной анархией, когда-то великой России. Это бу­дет рассказ, полный захватывающего драматизма... И матери сами отправляют в неведомый опасный путь своих даже семилетних детей. В комиссии наблюдались потрясающие сцены, когда измученные матери, несмот­ря на предупреждения членов комиссии об опасностях пути и необеспеченности даже на новых местах от слу­чайностей междоусобия, заявляли, что им легче перенес­ти гибель детей от шальной пули... чем глядеть изо дня в день на мучительное медленное умирание ребенка от голода и слышать его замирающий стон: хлеба, хлеба...

Так была пристроена одна колония в Миассе Орен­бургской губ[ернии]. Боевые действия чехословаков по­мешали другой устроиться в Петропавловске, и она в конце концов нашла приют на Урале, тоже неспокой­ном. Третья детская стайка пугливо скитается, быть мо­жет, и теперь среди крови, ужаса и взаимных жестокостей, отпугиваемая с места на место восстаниями, усми­рениями, братоубийственной войной...

И вот взгляды людей, занятых этим истинно челове­ческим делом, сами собой обращаются в сторону Ук­раины..."

В той же статье, призывая к организации обществ помощи детям на Украине, отец пишет:

"Конечно, одной благотворительности мало. Ее уси­лия не в состоянии прекратить в корне этот ужас массо­вого детского вымирания. Но все-таки сотни, может быть, тысячи жизней будут спасены. Будем же помнить это и поможем доброму делу.

И вдобавок -- эта работа сыграет, несомненно, свою особую огромную роль в другом отношении: она способ­на внести в нашу ожесточенную борьбу светлую струю того, что, несомненно, непререкаемо, вечно..." (Короленко В. Г. На помощь русским детям. -- "Киевская мысль", 1918, 5 ноября.).

Около этого времени была организована и в Полта­ве "Лига спасения детей", почетным председателем ко­торой был отец и которая благодаря его имени и влия­нию оказала помощь тысячам детей, вывезенным на Украину.

­мецких войск, дало о себе знать -- против гетманщины поднялось петлюровское воинство.

"Несколько дней уже, -- пишет отец в дневнике 14 (27) и 15 (28) ноября 1918 года, -- до Полтавы доноси­лась канонада со стороны Божкова. Жители ходили на гору смотреть, как в туманной пелене вспыхивали бе­лые дымки. В газетах по временам появлялись сообще­ния от штаба, что наступление петлюровцев отбито, что они отодвинуты и так далее. И вдруг к вечеру 26 артил­лерийский отряд оказался обойденным и, отступив, оставил в руках петлюровцев 2 пушки, а офицеры были собраны по приказу Слюсаренко в некоторых пунктах  города и все чего-то ждали. Приходили известия, что от Киевского вокзала двигаются повстанцы. Говорили об этом по телефону, но получался ответ, что все это пус­тяки, пока, наконец, их не накрыли, как в ловушке. После короткой перестрелки они сдались при посредни­честве немцев, и их отпустили. Это просто что-то непо­нятное и удивительное: люди оказались точно в нароч­но устроенной ловушке. Их отпустили "на подписку". Были убитые и раненые, но особенных эксцессов мести не было. Вообще все произошло как-то неожиданно и как будто вяло. Полтава занята повстанческими банда­ми, партизанами.

Объявлено об организации новой революционной власти чисто большевистского типа, с указанием на то, что она будет применять и большевистские формы борьбы. Но уже сегодня к вечеру обнаружилось двое­властие. Отряд регулярного войска полковника Балбачана (Один из командиров в петлюровской армии.) ­цев и объявил новое "революционное" правительство самочинным. Восстановляются городская дума и демо­кратическое земство... Газеты вышли. На улицах треть­его дня и вчера было движение любопытных. Паники нет. Есть скорее вялое, усталое любопытство".

"... Я был нездоров, моя одышка усилилась, ходить мне было трудно, настроение было пригнетенное, -- пи­шет отец в дневнике 1 (14) января 1919 года. -- Под ве­чер меня спросил какой-то солдат или, вернее, петлю­ровский "сечевик" и... передал письмо. Я стал расспра­шивать, и сечевик серьезно и печально подтвердил все, что было в письме арестованной Чижевской: Grand-HТtel (Гранд-отель, полтавская гостиница.) весь занят контрразведкой. Арестуют, приводят

"шел бороться за правду и за Украину", но когда его прикомандирова­ли к штабу и контрразведке, он увидел такие дела, что пришел прямо в ужас. При этом лицо молодого челове­ка передернулось судорогой, голос задрожал и на гла­зах показались слезы. Чижевскую... расстреляют. Сидит еще московский студент Машенжинов. Его тоже рас­стреляют, как и крестьянина.

-- За что же крестьянина?

-- Они ненавидят крестьян за то, что они больше­вики.

Он не возразил ни слова, когда я спросил и записал его фамилию, и только когда я сказал, что от меня его начальство не узнает, конечно, что он приходил с запис­кой, он сказал с тронувшей меня серьезностью:

-- Да, если бы узнали, меня могли бы расстрелять. Это было уже серьезно. Мы решили принять меры..." Отец отправился в Grand-HТtel; он чувствовал себя плохо, я пошла его проводить.

"Grand-HТtel в конце Александровской улицы неда­леко от корпусного сада. Довольно грязная лестни­ца, узкие и мрачные коридоры. На лестнице и в перед­ней толпятся сечевики. Нам[...] указали ход наверх и затем казак подвел к одному номеру... Навстречу из-за стола поднялся высокий молодой человек, с бритой го­ловой и "оселедцем"... Черты лица аристократические, манера держать себя не лишена некоторой официальной важности. Мы объяснили, что явились, услышав о том, что здесь есть арестованные, которым грозит воен­но-полевой суд, в том числе одна женщина.

 -- Да, есть, Чижевская. За нее уже приходила про­сить старая женщина (П. С. Ивановская.) из Красного Креста... И я уже обещал отпустить Чижевскую, хотя она агитировала на селянском съезде в большевистском смысле и еще, на­верное, наделает много вреда.

-- Есть еще крестьянин и студент.

­та, то это очень вредный большевик, который сам пови­нен в гибели многих. Его отпустить невозможно, его бу­дут судить...

Я чувствовал себя очень плохо. Задыхался от волне­ния и как-то потерял энергию...

Только уж дома я вдруг вспомнил: Машенжинов ос­тался, и при разговоре о нем и Римский-Корсаков и Литвиненко ничего не обещали... Я почувствовал, что и я уже огрубел и так легко примирился с предстоящей, может быть, казнью неведомого человека... Я решил тотчас же пойти опять в Grand-HТtel. Мне опять ука­зали номер... Я извинился и изложил причину, почему явился.

-- Что же, я освободил Чижевскую по просьбе ва­шей и приходившей до вас старой женщины... Больше ничего сделать не могу.

-- А Машенжинов?

-- Не знаю... Знаю только, что он может погибнуть...

-- Его будут судить.

-- Когда?

-- Завтра вечером.

-- Сегодня нет. Но завтра почти наверное.

-- Но ведь вы говорите; еще суда не было?

-- Но у нас есть против него страшные улики...

 Я стал говорить этому человеку о том, что озвере­ние, растущее с обеих сторон, необходимо прекратить, и настоящим победителем будет та сторона, которая начнет это ранее. Увлекшись, я схватил его за руку...

-- И допустите меня защитником?

-- В военно-полевом суде защиты не полагается.

-- В таком случае разрешите мне свидание с ним.

-- Зачем?

­служит в его пользу, я передам вам... Может быть, мне удастся найти свидетелей.

-- Этого нельзя, но я обещаю, что вы будете знать.

Было очевидно, что от этого странного человека с запорожским "оселедцем"... с аристократическим бес­страстным лицом ничего больше не добьешься. Я по­благодарил его и за это обещание, которое говорило мне, что на сегодня жизнь Машенжинова еще обеспече­на, и вышел... Пришел домой совершенно разбитый... Потом... узнал, что Балбачан... приказал военному суду допустить меня в качестве защитника",

"Я знаю, что сказать им, и не теряю надежды,-- пишет Короленко 2 (15) января 1919 года в дневни­ке. -- Я хочу сказать им, что пора обеим сторонам поду­мать, что зверства с обеих сторон достаточно, что мож­но быть противником, можно даже стоять друг против друга в открытом бою, но не душить и не стрелять уже обезоруженного противника". А раньше он то же самое говорил гетманцам. "Мужество в бою и великодушие к побежденному противнику, лозунг не всепрощения, а борьбы", -- повторяет он каждой из борющихся сторон. "Вся страна устала от озверения. Мне хотелось бы иметь больше силы, чтобы сделать, что только  возмож" -- строки из письма И. П. Белоконскому от 9 апреля 1919 года.

В середине января началось наступление Красной Армии на Полтаву и эвакуация петлюровцев. Над го­родом нависла тревога. Помню, 18 января с утра при­ходили к отцу с тревожными известиями. Сообщали о расстреле Машенжинова, сообщали, что есть еще арес­тованные, которым в связи с эвакуацией грозит рас­стрел. Обещали отцу сообщить, где заключенные, к ко­му обратиться.

Неизвестно было, есть ли еще штаб и где он поме­щается. День прошел в большом напряжении. Когда в городе на улицах замерла всякая жизнь, к нашему дому подъехал автомобиль с вооруженными людьми. Оказалось, что это дружинники из городской самообо­роны. Они взволнованно сообщили, что из тюрьмы экстренно перевели в Grand-HТtel четырех политиче­ских. Смысл этого перевода был ясен. Отец с К. И. Ляховичем решили ехать в штаб. Я присоединилась к ним.

"Город имеет необычайный вид,-- записал отец в дневнике. -- Всюду движение петлюровских войск, сует­ливое и беспорядочное. По некоторым улицам движе­ние прекращено. Петлюровцы спешно эвакуируются на Южный вокзал. Мы едем точно по полю битвы. Самооборонники, по большей части молодежь, студенты, евреи и рабочие, -- стоят на приступках впереди и с ружьями наизготовку. Подъезжаем к Grand-HТtel'ю. Тут всюду в коридорах и у лестницы полно казаков с чер­ными верхами шапок. Легко проходим наверх. Римский-Корсаков не принимает, но выходит Литвиненко и молодой офицер; называет себя Черняев..."

Я осталась с охраной на автомобиле. Сначала жда­ли спокойно, но когда прошли полчаса, час, полтора, тревога начала расти. Я знала несдержанность Кости, "Здесь дочь Владимира Галактионовича?" Я отозвалась. "Отец просил передать вам, чтобы вы не беспокоились, он скоро выйдет". Я поблагодарила, и мы продолжали еще долго ждать, пока появилась группа офицеров с отцом и К. И. Ляховичем. Попрощались, сели и двинулись опять через при­таившийся город. Отец и Костя рассказали, что разго­вор, происходивший среди вооруженного враждебного лагеря, с людьми, которые с похвальбой рассказывали о десятках лично расстрелянных, требовал огромного напряжения. Но в призыве и просьбе отца была такая сила, что люди, возражавшие и спорившие сначала, по­том смолкли, и один из них с волнением обещал отцу выполнить его просьбу.

"Я попросил, -- пишет отец в дневнике, -- чтобы ме­ня допустили в номер, где они содержатся. Меня приве­ли туда. Я объявил заключенным, что их сейчас пере­ведут в тюрьму. Они стали просить, чтобы им гаранти­ровали, что их не расстреляют дорогой и не изобьют. Один из них, еврей Куц, страшно избит и производит ужасное впечатление. Мы опять вышли и я взял с Чер­няева (Офицер, похвалявшийся тем, что собственноручно застрелил 62 человека, на убитом он оставлял свою визитную карточку.) ­вождения. Он дал слово...

В эту ночь произошло нападение на город повстан­ческих отрядов. Петлюровцы отступили к Южному вок­залу. Слово относительно четырех арестованных испол­нили: было уже некогда препровождать в тюрьму. Они их просто оставили в том же номере, и повстанцы их освободили..."