Короленко Софья. Книга об отце
Борьба за свободу печати. Вопрос о смертной казни в первой Думе

БОРЬБА ЗА СВОБОДУ ПЕЧАТИ.

"Вслед за манифестом 17 октября, на почве свобо­ды союзов, возникли союзы журналистов, книгоиздате­лей, книгопечатников и (еще ранее) -- рабочих печат­ного дела. Таким образом, все работники печатного станка оказались объединенными для защиты свободы печатного слова...

Правительство гр[афа] Витте сначала как бы прими­рилось с существующим фактом, и печать вправе была ожидать, что временный закон о печати станет в уро­вень с этими ясными требованиями и новых начал уп­равления, и самой жизни. Но уже 24 ноября появились временные правила о печати, в которых сказались со­вершенно ясно старые взгляды администрации.

Союз в защиту свободы печати, рассмотрев эти пра­вила, нашел, что: 

1. Административным властям предоставлено право, по собственному их усмотрению, налагать арест на от­дельные номера изданий (отд. VIII, ст. 9).

2. Под страхом тяжких кар печати воспрещено ка­саться самых насущных вопросов, именно в настоящее время требующих оглашения и всестороннего освеще­ния: стачки рабочих, прекращение работ на железных дорогах, телеграфе, телефоне и др., прекращение заня­тий служащих в правит[ельственных] учреждениях, прекращение занятий в учебных заведениях (отд. VIII, ст. 4, 5 и др.).

3. Установлен порядок судебной ответственности, вводящий в судебный процесс политическую партийность (полное устранение присяжных и сохранение су­да с сословными представителями).

4. Сохранены даже некоторые виды предваритель­ной цензуры (цензура объявлений, придворных изве­стий).

Ввиду того, что означенными временными правила­ми существенным образом нарушены коренные начала свободы слова и извращены "незыблемые основы" гражданских свобод, провозглашенных в манифесте 17 октября, союз постановил:

"По-прежнему фактически осуществлять свободу печати".

2-го декабря были приостановлены сразу 8 петер­бургских газет, экземпляры их конфискованы, а редак­торы преданы суду и подвергнуты личному задержанию за оглашение воззвания, озаглавленного "Манифест" и исходившего от совета рабочих депутатов и нескольких партийных организаций[...]

Союз защиты печати, обсудив в тот же день этот эпизод, принял решение: перепечатать, в виде протеста, означенный документ во всех изданиях союза... Таким образом, и здесь еще раз сказалось единодушие печати, без различия направлений, в отстаивании свободы пе­чатного слова. Едва ли можно сомневаться, что боль­шинство изданий, принявших это решение, не разделя­ло по существу высказанных в манифесте взглядов и предоставляло себе выразить о нем свое мнение в по­следующих номерах... Но они считали самым существенным в этом вопросе право оглашения и свободного обсуждения общественного факта" (Короленко В. Г. О свободе печати. -- "Русское богатство", 1905, N 11-12, стр. 205-206 третьей пагинации.).

"Русское богатство", где был напечатан и  манифест совета рабочих депутатов. Книжка была задер­жана, и Короленко, как ответственный редактор, пре­дан суду.

Суд состоялся 15 мая 1906 года. В своей защити­тельной речи на заседании Петербургской судебной па­латы отец говорил о значении, которое он придавал опубликованию манифеста, и роли печати в обществен­ной жизни страны:

"Мы, как все русское общество, считаем себя в пра­ве нападать на те действия правительства, которые признаем несогласными с общим благом, и колебать его положение с целью заменить другим. Мы можем ошибаться, но наше право -- внести свой голос в об­щий хор суждений о всяком данном составе правитель­ства.

Теперь правительство для нас есть только один из общественных факторов; мы оцениваем его положение среди других, мы освещаем это положение, мы сооб­щаем об его силе и слабости, об ударах, которые ему наносятся, о средствах, которыми оно отражает эти удары. Доступность для гласности и критики -- это теперь неизменное условие, к которому должны привы­кать наши правители. Это неудобно для них. Быть мо­жет. Но это удобно для всей страны...

Это, и только это сделал и я, когда, в исполнение постановления союза защиты свободы печати, по сове­щанию с моими товарищами, решил огласить воззвание соединенных организаций" (Судебная речь В. Г. Короленко. -- "Русское богатство". 1906, N 5, стр. XV.).

Привлечение к суду за напечатание "Манифеста" лишило отца избирательных прав.

Отношение к выборам в первую Государственную думу вызвало разногласие среди левых партий.Ставился вопрос: идти в Думу или бойкотировать ее. Отец стоял за участие в выборах. "Я чувствовал, -- пишет он в очерках "Земли, земли!",-- что наш народ, особен­но крестьянство, еще далеко не разбирается в основах выборного закона, не сможет поставить сознательных политических требований и пойдет на выборы уже из простой привычки повиноваться. Кроме того, я думал... что народу нужна еще политическая школа и, в этом смысле, Дума будет очень полезна. Вопрос лишь в том, чтобы в нее вошло как можно больше сознательных элементов".

Уехав из Полтавы 20 января 1906 года и на время уйдя от полтавских впечатлений и шумной петербург­ской жизни, он поселился в Финляндии, в местечке Мустамяки, чтобы работать над "Историей моего совре­менника". Здесь он по газетам следил за подготовкой выборов и узнал о намерении выставить его выборщи­ком в Думу. В связи с этим отец поместил в газете "Русские ведомости" (1906, 22 марта) следующее письмо:

"В газетах появилось известие о том, что партия конституционалистов-демократов в Полтаве выставляет меня кандидатом в выборщики. Для избежания недора­зумений и в ответ на обращенные ко мне запросы счи­таю нужным сделать следующее разъяснение:

1) К партии к[онституционалистов]-д[емократов] я не принадлежу, как не принадлежу и ни к какой другой из действующих ныне политических партий. По многим причинам я уже ранее решил не выставлять свою кан­дидатуру в нынешней избирательной кампании, остава­ясь внепартийным писателем того направления, которо­му служу уже много лет.

2) Понимая и ценя побуждения, которыми руково­дились члены полтавской группы партии народной сво­боды, внесшие мое внепартийное имя в свой  избирательный список по гор[оду] Полтаве, я, однако, по мно­гим причинам, должен остаться при прежнем решении, навстречу которому идут, вдобавок, и чисто внешние условия: как известно, по законам, определяющим "сво­боду выборов", лица, состоящие под следствием, не мо­гут участвовать в выборах. По законам же, определяю­щим "свободу печати", я состою под судом по литера­турному делу в качестве редактора журнала "Русское богатство". Судебное разбирательство назначено на 24 апреля, и значит, решение состоится лишь за три дня до открытия Государственной думы. Таким обра­зом, уже по совокупности обеих "свобод" я, вместе со многими (и даже очень многими!) из моих собратьев, лишен возможности осуществлять свое избирательное право".

Всю весну 1906 года Короленко провел в Петербур­ге, отлучившись только на несколько дней в Москву (23-26 февраля) и в Полтаву (9-19 апреля). Поло­жение журнала было трудное.

Длительное пребывание в Петербурге дало отцу возможность посетить заседание первой Государствен­ной думы, посвященное вопросу о смертной казни.

"Ни одно из заседаний всех трех Государственных дум,-- пишет он в статье "Бытовое явление", -- не ос­тавило во мне такого глубокого впечатления, как за­седание 12 мая 1906 года.

Прошло полгода со дня знаменитого манифеста. Назади остались ужасная война, Цусима, московское восстание, кровавый вихрь карательных экспедиций. Двадцать седьмого апреля открылась первая Государ­ственная дума; она должна была отметить грань рус­ской жизни, стать в качестве посредника между ее прошлым и будущим. В ответном адресе на тронную речь Дума почти единогласно высказалась против смертной казни.

­савшие в это время Россию, "не могут быть объяснены ни частичными несовершенствами существующего строя, ни одной только организованной деятельностью крайних партий". "Корни этих волнений, -- говорил глава обновляемого правительства, -- лежат, несомнен­но, глубже". И именно в том, что "Россия пережила формы существующего строя" и "стремится к строю правовому на основе гражданской свободы". "Положе­ние дела,--говорилось далее в той же записке,--тре­бует от власти приемов, свидетельствующих об искрен­ности и прямоте ее намерений". На докладе, в котором были эти слова, государь император написал: "Принять к руководству всеподданнейший доклад ст[атс]-секретаря С. Ю. Витте".

­ди которого созывалась первая Дума. Исторический строй, признанный свыше отсталым и неудовлетворяю­щим назревшим потребностям современной русской жизни,-- открыто брал на себя свою долю ответствен­ности за волнения и смуту, охватившие Россию. Ни "организованные партии", ни общество не были повин­ны в политической отсталости России. Вина в этом па­дала на единственных хозяев и бесконтрольных распо­рядителей. Первая Дума сделала из этого вывод: ос­тавьте же старые приемы борьбы, смягчите кары за общую вину всей русской жизни. Это и будет доказа­тельство той искренности и прямоты намерений о ко­торых вы говорите.

Казалось, историческая власть стоит в раздумьи перед новой задачей. "С 27 апреля, говорил в одной из своих речей депутат Кузьмин-Караваев, ни один смертный приговор не получил утверждения. Напротив,  постоянно приходилось читать, что приговор смягчен, и наказание заменено другим" (Стенографич[еский] отчет о заседании Госуд[арственной] думы 18 мая 1906 г. Прим. В. Г. Короленко.)­сией будущей, и обе измеряли друг друга тревожными, пытливыми, ожидающими взглядами.

Двенадцатого мая получилось известие, что висели­ца опять принимается за работу. Раздумье кончилось.

В Думе происходило обсуждение кадетского зако­нопроекта о неприкосновенности личности. У проекта были, конечно, свои недостатки. На него нападали с разных сторон; для одних он был почти утопичен, для других -- слишком умерен. Теперь едва ли можно со­мневаться, что, будь он действительно осуществлен хоть в незначительной части,-- Россия вздохнула бы, точно после мучительного кошмара. Весь вопрос состоял в том, может ли Дума осуществить что бы то ни было, или все ее пожелания останутся красивыми отвлеченностями. Призвана ли она для реальной работы, или ей суждено представить из себя законодательную фабри­ку на всем ходу, с вертящимися маховиками и валами, но только без приводных ремней к реальной жизни.

Случай для ответа на этот вопрос скоро представился и притом в самой трагической форме... Обсуждение законопроекта о неприкосновенности личности было прервано спешным запросом трудовиков: известно ли главе министерства, что в Риге готовится сразу восемь смертных казней?[...]

Общее значение этого эпизода было совершенно яс­но. Раздумье кончилось. Исполнительная власть отстра­няла общесудебные гарантии и даже на место  ­ского администратора. Иначе сказать: администрация опять выступала судьей в собственном деле и на ос­новании этого суда, глубоко чуждого самому духу но­вых учреждений, уже готовила казни.

На этой своеобразно "легальной" почве, около этих восьми жизней закипела бескровная, но полная глубо­кого драматизма борьба новой Думы со старой истори­ческой властью. Были пущены в ход заявления, хода­тайства, просьбы.

Апеллировали к человеколюбию, к великодушию, к справедливости, к простой формальной законности. За­щита подала жалобу в сенат на приостановку касса­ции и в то же время обратилась с ходатайством на вы­сочайшее имя. Думе, в целом, оставалось только принять запрос. Шестьдесят шесть ее членов подписали от­дельное личное ходатайство...

Двенадцатого мая я сидел в ложе журналистов и запомнил навсегда сумеречный час этого дня, предъяв­ление запроса, речи депутатов, смущенные, полные предчувствий. Среди водворявшейся временами глубо­кой тишины как будто чуялось веяние смерти и неви­димый полет решающей исторической минуты. Это была своего рода мертвая точка: вопрос состоял в том, в какую сторону двинется с нее русская политическая жизнь, куда переместится центр ее тяжести: вперед, к началам гуманности и обновления, или назад, к старым приемам произвола, не считающегося даже с своими собственными законами...

К трибуне подошел В. Д. Кузьмин-Караваев. Речь его была простая, короткая, без громких слов. Разда­лось несколько нерешительных рукоплесканий и тотчас смолкли. Председатель поставил на баллотировку пред­ложение: препроводить запрос к председателю совета министров немедленно, без соблюдения обычных фор­ки исполнения приговора до решения вопроса о касса­ции, до ответа на ходатайства...

-- Кто возражает против предложения, -- говорит председатель, -- прошу встать.

Не поднялся никто.

­ники смертной казни, и еще недавно высказался в этом смысле екатеринославский депутат Способный. Но еще не было откровенной кровожадности нынешних "пра­вых", требующих виселиц даже для своих думских противников. Решение принято единогласно. Кто не хо­тел видеть в этом простой справедливости, -- те чувст­вовали все-таки святость милосердия и останавлива­лись перед ужасом восьми казней...

И помню, что тотчас по объявлении этого постанов­ления, когда Дума перешла опять к законопроекту "О неприкосновенности", зажгли электричество. Свет залил весь думский зал, председательскую трибуну, фигуру докладчика на кафедре, амфитеатр думских скамей с фигурами депутатов... И у меня было такое ощущение, как будто тут, в зале, есть еще что-то невидимое, но жутко-ощутительное, почти мистическое. Может быть, это была неуверенность в спасении восьми жизней, а за ней и во многом другом, что роковым образом сплелось с судьбой этих безвестных восьми людей в Риге... ка­жется, так следует истолковать это странное ощущение. Здесь могут только негодовать, надеяться, скорбеть и высказывать пожелания. А там могут вешать...

Прошло шесть дней. Восемнадцатого мая на трибу­ну взошел докладчик Набоков, чтобы сообщить ответ председателя совета министров на думский запрос. От­вет был краток и формален. Сущность его, впрочем, была уже известна из газет: рижский генерал-губернатор не пожелал ожидать исхода жалоб на приговор за­ведомо незаконного суда и распорядился 16 мая спеш­но казнить всех восемь приговоренных... ("Наша жизнь", 1906, 17 мая. ).

Смысл сообщения был ощутительно ясен; на сооб­ражения о законности отвечали заявлением о силе. В Думе полились речи, полные негодования и горечи. "В ответ на наш запрос,-- сказал депутат Ледницкий,-- нам кинули восемь трупов". "Некоторые из них мало­летние",-- прибавляет депутат Локоть. Кузьмин-Караваев оглашает звучащую горькой иронией телеграмму Леруа-Болье. Просвещенный француз, знаток и друг России, поздравляет Думу с предстоящей отменой смертной казни. "Этим русский парламент совершит акт милосердия и ускорит прогрессивное развитие че­ловечества". Депутат Родичев еще пытается протесто­вать против "маловерия", которое темной волной хлынуло в Таврический дворец от этой мрачной генерал-губернаторской демонстрации. "Вы напишете закон об отмене смертной казни,-- утешает он депутатов,-- его утвердят, его не могут не утвердить.

Неужели вы сом­неваетесь, что смертная казнь уже корчится в пред­смертных судорогах?"

Увы! Самые оптимистические каламбуры бессильны перед фактом. А факт состоял в том, что против потока превосходных слов и проектов рижский генерал-губер­натор, разумеется, в полном согласии с правительством, выдвинул восемь виселиц. Это было так убедительно что через десять дней в той же думской зале, тот же депу­тат Родичев говорил с горьким унынием: "Если мы и признаем обсуждаемую статью (об отмене смертной казни) за закон, -- в чем же изменится положение дела? Вы убеждены, что этот параграф станет законом и  казни прекратятся?.. Но, господа, каждый из нас понима­ет, что это не так..."

Статья первая. Смертная казнь отменяется.

Статья вторая. Во всех случаях, в которых дейст­вующими законами установлена смертная казнь, -- она заменяется непосредственно следующим по тяжести на­казанием...

­кон унесен потоком событий, смывших первую Думу, а факт остался. Виселица опять принялась за работу, и еще никогда, быть может, со времени Грозного, Россия не видала такого количества смертных казней. До своего "обновления" старая Россия знала хронические голо­довки и повальные болезни. Теперь к этим привычным явлениям наша своеобразная конституция прибавила новое. Среди обычных рубрик смертности (от голода, тифа, дифтерита, скарлатины, холеры, чумы) нужно от­вести место новой графе: "от виселицы". Почти еже­дневно, в предутренние часы, когда над огромною стра­ной царит крепкий сон, -- где-нибудь, по тюремным ко­ридорам зловеще стучат шаги, кого-нибудь подымают от кошмарного забытья и ведут, здорового и полного сил, к готовой могиле...

Да, как не признать, что русская история идет са­мобытными и необъяснимыми путями. Всюду на свете введение конституций сопровождается хотя бы времен­ными облегчениями: амнистиями, смягчениями репрес­сий. Только у нас вместе с конституцией вошла смерт­ная казнь, как хозяйка, в дом русского правосудия.

Вошла и расположилась прочно, надолго, как настоя­щее бытовое явление, затяжное, повальное, хрониче­ское..." ( сочинений. В 10 т. Т. 9 M., Гослитиздат, 1955, стр. 472-478.).