Короленко Софья. Книга об отце
Переезд в Полтаву. "Академический инцидент"

ПЕРЕЕЗД В ПОЛТАВУ.

В августе 1900 года мы с матерью приехали в Пол­таву, где М. И. Сосновский нашел нам квартиру в доме П. П. Старицкого на Александровской улице. Теперь этого небольшого домика, крутым крыльцом выходив­шего на две улицы, уже нет. На его месте высится боль­шое здание, построенное в предреволюционные годы для крестьянского банка.

Полтава встретила нас теплыми днями бабьего лета и тишиной провинциального города. Отец приехал поз­же, 11 сентября.

Круг знакомых нашей семьи составляли, главным образом, бывшие ссыльные, из которых иные встреча­лись с Короленко еще во время его ссылки.

Это был круг, по характеристике отца, "третьего элемента", -- работников статистики, земских учрежде­ний, сельскохозяйственного общества: М. И. Сосновский, А. Э. Симиренко, Л. Г. Левенталь, Н. В. Аронский, А. И. Белинская, Я. К. Имшенецкий, К. К. Лисовская. Позднее, когда Полтава стала местом ссылки, здесь по­явилось много интересных людей,-- жили Б. Г. Столпнер, В. В. Беренштам, супруги Левины и много других. Они, конечно, бывали у нас. К этому времени Полтава пере­стала быть тихой, приобщившись к широкому движе­нию революционной волны.

В первый год пребывания отец нашел в Полтаве то, чего искал,--тишину и покой для работы. 26 октября 1900 года он писал Н. Ф. Анненскому:

"Вы знаете мои планы и мечты относительно Полта­вы: полная свобода в образе жизни и в работе. Мне хотелось, прежде всего, разобраться в своих "началах" и  "продолжениях", потом подготовить "Павловские очер­ки" и 3-ю книжку, чтобы таким образом войти в прежнюю свою атмосферу и затем продолжать, как хочу и что хочу. Часть этой программы, касающаяся Полтавы, выполнена. Время -- мое, первый натиск местного обще­ства с разными запросами на мою личность и с пригла­шениями читать "в виде исключения" в пользу разных полезных начинаний -- отражен с беспримерным муже­ством, и неприятель отступил. Теперь местное "общест­во" выражает неудовольствие: приехал, сидит в норе, читать не хочет. А я рад... До сих пор круг моих знако­мых очень ограничен: председатель у[ездной] управы -- полтавский Савельев, в доме которого мы живем. Чело­век хороший. Затем доктор Будаговский, тоже прекрас­ный человек, Мих. Ив. Сосновский и два-три статистика. Было у меня еще два-три человека, которым отдал или еще отдаю "визиты",-- вот и все. Были попытки вытя­нуть меня для декорации на "торжества" разных откры­тий, но я наотрез отказался" (ОРБЛ, Кop./II, папка N 1. ед. хр. 13.).

С осени отец осуществил свою программу и начал много работать над беллетристическими темами, кото­рые были намечены раньше. В октябре 1900 года напи­саны "Государевы ямщики", в начале ноября -- "Пос­ледний луч", в декабре -- "Феодалы", "Мороз" и начато "Не страшное". Этот последний рассказ особенно вол­новал отца.

"Не страшное", -- писал он 10 марта 1901 года Ф. Д. Батюшкову, -- это то обыкновенное, повседневное, к чему мы все присмотрелись и притерпелись и в чем разве какая-нибудь кричащая случайность вскрывает для нас трагическую и действительно "страшную" сущ­ность" (Короленко

 Четыре года пребывания в Петербурге, тяжелые и бесплодные в работе, были для отца гранью, за которой начался наиболее плодотворный период его литератур­ной, общественной и публицистической деятельности.

Первым событием, оторвавшим Короленко от чисто художественной и редакционной работы, явилась отме­на выборов Горького в Академию наук, получившая, по терминологии отца, название "академического инци­дента".

В связи с исполнившимся столетием со дня рождения Пушкина 29 апреля 1899 года был издан высочайший указ об учреждении при Втором отделении Академии наук -- Разряда изящной словесности. В этот Разряд могли избираться почетными академиками выдающиеся представители литературы и науки.

"В первой очереди были выбраны Толстой, Чехов и я,-- записал отец в дневнике. -- Выбор чисто почетный, не сопряженный ни с содержанием, ни с должностью. Отказываться было бы странно, и все мы приняли вы­бор, хотя я лично чувствовал какой-то осадок и пред­чувствие, что эта комедия при наших порядках добром не кончится.

­мию (в том числе К. К. Арсеньев). Затем подошли вы­боры третьей серии, и при этом был избран А. М. Пеш­ков. В это время в Нижнем о нем производилось дозна­ние по 1035 ст[атье] по политическому делу. Все это дело начато честолюбивым и злобным прокурором Утиным, которого в конце концов за нетактичность убра­ли из Нижнего. Это, однако, послужило поводом Сипягину представить государю выбор Пешкова, как демон­страцию со стороны Академии. Царь через Ванновского, во 1-х, объявил Академии "неудовольствие" за этот 

Вторым высоч[айшим] повелением приказано вы­бор считать недействительным, третьим -- изменить устав о выборах в почетные академики таким образом, чтобы впредь таких случаев не было[...] На этом история могла бы покончиться, так как, конечно, никто не стал бы оспаривать право высоч[айшей] власти -- издавать сепаратные повеления и не утверждать выборы -- в Рос­сии, где губернаторы не утверждают председателей зем­ских управ и гор[одских] голов. Но кто-то еще пожелал, чтобы объявление о неутверждении было сделано не ка­тегорическим распоряжением власти, а от имени самой Академии. В "Правительственном] в[естнике]" сначала появилось просто известие, что выборы Горького не ут­верждены. Уже и это было очень нетактично. Почетный выбор оглашен во всех газетах, и Горькому было посла­но от Академии извещение. Очевидно, "почета", состоя­щего в выборе, уничтожить было уже невозможно. Те­перь к этому прибавили новую огласку -- неутвержде­ния, которое у нас в России, по обстоятельствам, тоже является своеобразно почетным.

Вдобавок -- новая бес­тактность: президент потребовал через губернатора, что­бы Пешков вернул самое извещение о факте выбора. Хотели, очевидно, вменить выбор "яко не бывший". В самый день, когда появилось объявление об отмене выборов, -- к телеграмме об этом агентства приказано прибавить: "от Академии наук". В объявлении сказано, что, выбирая Пешкова, академики не знали о его при­влечении по 1035 ст[атье]. В конце концов вышло, что Академия сама, узнав о пресловутой 1035 ст[атье], -- от­меняет свой выбор, и значит, высоч[айшему] повелению придан вид самостоятельного акта Академии. Между тем, значение этой статьи спорно, никогда "полицейский надзор" так не истолковывался, и даже одна ретроград­ная газета выразила недоумение -- что Академия счита­ется с полицейскими соображениями ("Свет"), Между  тем, академики даже не знали, что от их имени делает­ся такое объявление...

­стоялись 9 марта. В начале апреля я приехал в Петер­бург и говорил с несколькими академиками. Все были возмущены,-- но... общее настроение, по-видимому, улег­лось. Шумел только математик Марков, которому пре­зидент не позволил поднять этот вопрос в заседании.

Я обратился (6 апр[еля]) к Веселовскому. с письмом..." (Дневник, т. IV, стр. 304-306. Запись без даты.).

Вот его текст:

"Глубокоуважаемый Александр Николаевич! В конце прошлого года я получил приглашение уча­ствовать в выборах по Отделению русского языка и сло­весности и Разряду изящной словесности и, следуя этому приглашению, подал свой голос, между другими, и за А. М. Пешкова (Горького), который был избран и, как мне известно, получил обычное в таких случаях из­вещение о выборе.

"Правительственном вестнике" и всех рус­ских газетах напечатано объявление "от Академии наук", в котором сообщалось, что, выбирая А. М. Пеш­кова-Горького, мы не знали о факте его привлече­ния к дознанию по 1035 ст[атье] и, узнав об этом, как бы признаем (сами) выборы недействительными.

Мне кажется, что, участвуя в выборах, я имел право быть приглашенным также к обсуждению вопроса об их, отмене, если эта отмена должна быть произведена от имени Академии. Тогда я имел бы возможность осу­ществить свое неотъемлемое право на заявление особого по этому предмету мнения, так как, подавая свой голос, я знал о привлечении А. М. Пешкова к дознанию по политическому делу (это известно очень широко) и не считал это препятствием для его выбора. Мое мнение может быть ошибочно, но и до сих пор оно состоит в том, что Академия должна сообразоваться лишь с лите­ратурной деятельностью избираемого, не справляясь с негласным производством постороннего ведомства. Ина­че самый характер академических выборов существенно искажается и теряет всякое значение.

Выборы почетных академиков по существу своему представляют гласное выражение мнения Академии о выдающихся явлениях родной литературы. Всякое мне­ние по своей природе имеет цену лишь тогда, когда оно независимо и свободно. Отмене или ограничению могут подлежать лишь формы его обнаружения и его послед­ствия, но не самое мнение, которое по природе своей чуждо всякому внешнему воздействию. Только я сам могу правильно изложить мотивы моего мнения и изме­нить его, а тем более объявить об этом изменении.

Вся­кая человеческая власть кончается у порога личной со­вести и личного убеждения. Даже существующие у нас законы о печати признают это непререкаемое начало. Цензуре предоставлено право остановить оглашение того или иного взгляда, но закон воспрещает цензору всякие посторонние вставки и заявления от имени авто­ра. Мне горько думать, что объявлению, сделанному от имени Академии, суждено, впервые, кажется, ввести прецедент другого рода, перед сущностью которого совершенно бледнеет самый вопрос о присутствии того или другого лица в составе почетных академиков. Если бы этот обычай установился, то мы рискуем, что нам могут быть диктуемы те или другие обязательные мнения и что о перемене наших взглядов на те или другие вопросы (жизни и литературы) может быть объявляемо от на­шего имени совершенно независимо от наших действи­тельных убеждений. А это --величайшая опасность в глазах всякого, кто дорожит независимостью (и значит)  ­ской науки, литературы и искусства.

Ввиду изложенных, по моему мнению, в высшей сте­пени важных принципиальных соображений, я и считал необходимым обратиться к Вам, с просьбой известить меня о времени заседания Отделения и Разряда по это­му поводу. К сожалению, моя просьба запоздала, и уже тогда, к крайнему моему прискорбию, я предвидел, что мне останется только сложить с себя звание почетного академика, так как по совести я не могу разделить от­ветственности за содержание сделанного от имени Ака­демии объявления. Но я считал своей нравственной обя­занностью перед уважаемым учреждением прежде изло­жить свои соображения в собрании Отделения и Разря­да, которое, быть может, указало бы мне другой выход, согласный с моей совестию и достойный высшего в на­шем отечестве научного учреждения. Оставаясь при этом мнении, я прошу Вас, глубокоуважаемый Алек­сандр Николаевич, сообщить мне, находите ли Вы воз­можным созвать в ближайшее время собрание Отделе­ния русского языка и словесности и Разряда изящной словесности для выслушания моего заявления, которое я, в таком случае, буду иметь честь представить.

Примите и пр.

6 апр[еля] 1902 г. Вл. Короленко".

(Деpман А. Академический инцидент. (По материалам ар­хива В. Г. Короленко.) Симферополь, 1923, стр. 36-38.).

"Искра" ("Искра", 1903, 1 июня.)"Как же думает поступить Академия наук?"

 Вернувшись в Полтаву, отец получил приглашение на 10 мая в Отделение и Разряд "для частного совеща­ния". "Я приехал, совещание состоялось, но результат получился неопределенный и вопрос откладывался -- до осени во 1-х, до выздоровления президента (князь К. Р. был болен и, говорили, серьезно) -- во 2-х".

"Я сказал, что выслушал с полным уважением мнение своих товарищей, но считаю себя несвязанным, тем более, что и заседание частное (маленькая хитрость А. Н. Веселовского). Ждать же решения до осени не могу. На том и разошлись..."

В дневнике отмечены подробности переговоров;

"Очень характерно в "совещании" держался В. В. Стасов. Сначала с некоторой резкостью он напал на меня. По его словам -- я своим заявлением "ничего нового не сказал". Объявление -- есть официальная реляция. Таковым у нас все равно никто не верит. Мы читаем, например, что в стычке ранено 6 казаков, а всем известно, что их убито 666 ! И однако, мы не суемся опровергать эти реляции. То же и здесь. В обществе уже известно многим, что это инициатива не Академии, и этого достаточно.

На это я ответил, что с такими реляциями я, конеч­но, знаком, но попрошу многоуважаемого В. Василье­вича указать мне хоть один случай, когда такая реля­ция была напечатана от моего имени или от имени кого-либо из присутствующих. В данном же случае от моего имени объявлено, что я считаю всякого заподозренного департаментом полиции -- недостойным выбора.

процессу, и имею право оберегать свое писательское имя от навязывания мне признания этого "порядка" и его законности. Любопытно, что после заседания В. В. Ста­сов подошел ко мне и, пожимая мне руку, сказал, что я прав и что, в сущности, после этой бесцеремонности -- все мы должны выйти... "А если не выходим,-- то по российскому свинству!" -- закончил он с обычной резкостию..." (Дневник, т. IV, стр. 308-309. Запись без даты.).

После совещания, на котором никакого соглашения достигнуто не было, отец 20 мая вернулся в Полтаву и сразу же поехал в Ялту к Чехову, которого также вол­новал инцидент в Академии. Поездкой, которая продол­жалась всего четыре дня, с 23 по 27 мая, отец был очень доволен, -- ему была приятна близость с Чеховым, кото­рый тоже решил уйти из Академии, и радовала встреча с Толстым.

"Был у Толстого, -- писал он Ф. Д. Батюшкову 28 мая 1902 года. -- Поездкой чрезвычайно доволен. Че­хов, вероятно, отложит свое заявление до осени, и это, по-моему, хорошо. Я "выйду" на днях, это дело по мно­гим причинам необходимое. А Академии все-таки при­дется еще вернуться к вопросу. С Толстым об Академии почти не говорил (я этого и не хотел), но очень интерес­но провели часа три. Удивительный старик" (Короленко .

25 июля из Джанхота отец отослал в Академию свой отказ от звания почетного академика. Текст его таков:

"В Отделение р[усского] яз[ыка] и словесности и Раз-р[яд] изящной словесности императорской Академии наук.

6 апрели настоящего] года я имел честь обратиться к председателю II отделения с нижеследующим письмом". (Следует полный текст приведенного выше пись­ма к Веселовскому.)

"К сожалению, официальное заседание, о котором я просил и которое могло бы прийти к какому-ни[будь] определенному решению, состояться не могло и вопрос отложен на более или менее неопред[еленное] время.

Ввиду этого к первоначальному заявлению мне при­дется прибавить немного. Вопрос, затронутый в объяв­лении, не может считаться безразличным. Ст[атья] 1035 есть лишь слабо видоизмененная форма административ­но-полицейского воздействия, игравшего большую роль в истории нашей литературы. В собрании, считающем в своем составе немало лучших историков литературы, я не стану перечислять всех относящихся сюда фактов. Укажу только на Н. И. Новикова, Грибоедова, Пушки­на, Лермонтова, Тургенева, Аксаковых. Все они в свое время подвергались административному воздействию разных видов, а надзор над А. С. Пушкиным, мировой славой русской литературы,-- как это видно из послед­них биографических изысканий,-- не только проводил его в могилу, но длился еще 30 лет после смерти поэта (Уже в 70-х годах истекшего века генер[ал] Мезенцев потре­бовал, по вступлении своем в должность шефа жанд[армов], списки поднадзорных и вычеркнул из них имя тит[[етни­ка] А. С. Пушкина. Г. Короленко.).

Таким образом, начало, провозглашенное в объявлении от имени Академии, проведенное последовательно, должно было бы закрыть доступ в Академию первому поэту России. Это -- в прошлом. В настоящем же пря­мым его следствием является то, что звание поч[етного] академика может быть также и отнимаемо внесудебным порядком, по простому подозрению администрат[ивно­го] учреждения, постановляющего свои решения без вся­ких гарантий для заподозренного, без права защиты и апелляции, часто даже без всяких объяснений.

 Таково принципиальное значение начала, провозгла­шенного от имени Академии. Я не считаю уместным ка­саться здесь общего и юридического значения 1035 ст[атьи] и тех, лежащих за пределами литературы, со­ображений, которыми вызвано ее применение. Во вся­ком случае, однако, представляется далеко не безраз­личным -- вводится ли то или другое начало категори­ческим распоряжением власти, или же оно возлагается на инициативу и нравственную ответственность учено-просветительного учреждения, призванного руководить­ся лишь высшими интересами литературы и мысли.

Ввиду всего изложенного, т. е.:

­ратуры и жизни;

что ему придан характер коллективного акта;

что моя совесть, как писателя, не может примирить­ся с молчаливым признанием принадлежности мне взгляда, противоположного моему действительному убеждению;

что, наконец, я не нахожу выхода из этого положе­ния в пределах деятельности Академии,--

я вижу вынужденным сложить с себя нравственную ответственность за "объявление", оглашенное от имени Академии, в единственно доступной мне форме, т. е. вместе с званием почетного академика.

­мому учреждению, почтившему меня своим выбором, -- я прошу вместе с тем исключить меня из списков и бо­лее поч[етным] академиком не числить.

Через месяц после ухода отца из Академии, 25 августа 1902 года, подал заявление об уходе и А. П. Чехов.

Свое завершение академический инцидент получил уже после Февральской революции. На заседании Ака­демии 21 марта 1917 года было выражено желание ака­демиков, чтобы В. Г. Короленко возвратился в их среду. Об этом написал отцу Д. Н. Овсянико-Куликовский 21 марта после состоявшегося заседания:

"Вчера, на заседании Разряда изящной словесности, было выражено единодушное желание, чтобы Вы опять стали почетным академиком и вступили в нашу среду[...] Мне поручили запросить Вас об этом прежде, чем будет послано. Вам официальное предложение Академии. Вас надо будет баллотировать, и, разумеется, Вас выберут единогласно. Горький вернулся без баллотировки, пото­му что Академия все время считала его не выбывшим, а только отторгнутым внешнею силою. Вы же выбыли по собственному желанию. Вспоминаю, что года три тому назад, на частном совещании у Кони, А. А. Шах­матов заявил, что из числа имеющихся вакансий, две должны остаться незамещенными -- впредь до возвра­щения Короленко и Горького. Теперь этот момент наступил. Возвращайтесь к нам".

­шенным. То, что делало его одиноким в стане академи­ков и отделяло от их среды, не изменялось с револю­ционной переменой власти. Поэтому в ответ на письмо Овсянико-Куликовского он писал:

"Дорогой Дмитрий Николаевич.

Не знаю, найдете ли Вы в себе столько христианско­го незлобия, чтобы не сердиться на меня за такое запоз­дание с ответом на Ваше письмо. Произошло это от многих более или менее уважительных причин. Одна из них -- продолжающееся нездоровье, другая -- вытекающая отсюда нерешительность. Наконец, третья -- неопределенность положения, из которого требуется выход.

 Вот видите ли, дорогой Дмитрий Николаевич, в чем дело. Вышел я из Академии не потому, что царь не ут­вердил избрания Горького. Это его, т. е. бывшего царя, дело. При прежнем строе на всем его протяжении кто-нибудь кого-нибудь не утверждал: губернаторы -- одних, министры -- других, цари -- третьих. Это было тогда их формальное право, и это приходилось терпеть всей Рос­сии. Экстренной обиды в пользовании им, требующей особого протеста, не было. Вспоминаю по этому поводу один эпизод, который запал мне в память отчасти в связи с нашим делом. В прошлом веке берлинская Академия избрала в свои члены проф. Зибеля. Император этого избрания не утвердил. Когда академики выразили по этому поводу свое соболезнование, то Зибель отве­тил:

"О, это беда небольшая. Было бы гораздо печаль­нее, если бы выбрал император, а Академия не утвер­дила".

­рядком "от высочайшего имени", то я, как и другие, про­сто принял бы это к сведению. К сожалению, это было объявлено не от царя, а от самой Академии: в "Прави­тельственном] в[естни]ке" было сказано, что мы выбра­ли Горького, не зная, что он находится под политиче­ским дознанием. А узнав, выбор отменяем. Это было сделано так бесцеремонно, что у нас даже не спросили, желаем ли мы брать на свою ответственность эту цар­скую функцию неутверждения. Это уже была "беда", и только против этой бесцеремонности я и протестовал. Царь мог не утверждать сколько ему угодно, но я не желал, чтобы он прикрывал неутверждение моим именем.

Вот в чем было дело и почему я сложил с себя зва­ние почетного академика. Согласитесь, что будет непо­следовательно с моей стороны, если я аннулирую эту причину моего ухода и соглашусь войти в "Отдел", пос­ле того как история аннулировала самого царя [...]

Мне, поверьте, очень неприятен весь этот эпизод, потому что я питаю глубокое уважение к личному со­ставу "Отдела словесности". Но принципиальное разногласие может выйти и у людей, взаимно друг друга ува­жающих, а тут у меня были именно принципиальные соображения. И право, я не вижу, почему я должен идти с ними в Каноссу и вновь стучаться в двери, из ко­торых ушел добровольно, по причине, которую считаю основательной..." (Дерман А. Цит. соч., стр. 60-61.).