Короленко Софья. Книга об отце
1905 год. Погромная волна. Крестьянское движение

1905 ГОД. ПОГРОМНАЯ ВОЛНА.

Из путешествия на Светлояр мы вернулись в Пол­тавскую губернию, в деревню Хатки Миргородского уезда. Здесь к этому времени на высоком берегу реки Псел был построен небольшой дом. В мезонине был ка­бинет отца, с далеким видом на сорочинские луга, по­крытые купами деревьев. Ему здесь хорошо работалось, и он любил эти места, где потом почти в течение пят­надцати лет проводил летние месяцы.

"Манифест 6 августа (или так называемая "булыгинская конституция"), -- пишет отец в статье "Совре­менные картинки",-- застиг меня в одной деревне Пол­тавской губернии. С ближайшей почты принесли газе­ты, из которых мы узнали, что у нас будет-таки "Государственная дума" и что "лучшие люди по избранию всего населения" будут призваны к участию в управле­нии страной...

Я читал в истории, что в других странах при извес­тии о "конституции" люди радостно поздравляли друг друга, и незнакомцы обнимались на улицах... У нас и в городах, сколько мне известно, после 6-го августа никто никого не поздравлял и никто ни с кем не  обнимался, а в деревнях и подавно. Не то мы не так по­рывисты, не то наша конституция не похожа на другие. Как бы то ни было,-- и наш поселок, и окружающие села и деревни жили обычной жизнию, как будто ни­чего важного не произошло в России.

Протекла неделя, другая... Народ все так же ухо­дил на работы и возвращался с них. Кончали жнитво, возили хлеб и с тревогой поглядывали на небо: как бы дождь не помешал уборке. А по вечерам, в лощине, где засела наша деревенька, тихо загорались в окнах огонь­ки и так же тихо, один за другим, угасали... Очень ве­роятно, что там, у этих огней, под этими соломенными крышами шли какие-нибудь разговоры о "выборах", и нет также сомнения, что они тотчас же сводились на единый и неизменный вопрос о "земле",-- настоящий роковой вопрос сфинкса, говорящего нашему времени: "разреши или погибни" (Короленко В. Г. Современные картинки. -- "Русское бо­гатство", 1905, N 11-12, стр. 357.).

Манифест о булыгинской думе был дан под влия­нием огромной нарастающей революционной волны.

"Во многих местах России крестьянство глухо вол­новалось, а в Саратовской губернии движение приняло формы той самой "грабижки", которая три года назад происходила в Харьковской и Полтавской губерниях... Нападали на помещичьи усадьбы, грабили, жгли, кое-где убивали. Правительство, видимо, терялось..." (Короленко В, Г. Земли, земли! -- "Голос минувшего", 1922, N 2,. стр. 135.).

Указ 6 августа о булыгинской думе не внес успо­коения.

"Это была жалкая полумера, -- пишет отец, -- пред­ставители призывались только с совещательным голо­сом. Они могли советовать, царь и министры могли не  слушать советов. Это была явная уловка погибающего строя, имевшего целью выиграть время и собраться с силами, чтобы подавить движение. Все слои русского общества отнеслись совершенно отрицательно к этому манифесту, и движение продолжало расти" (Короленко В. Г. Земли, земли! -- "Голос минувшего". 1922, N2, стр. 135).

"Война только въявь показала непригодность суще­ствовавшего строя. До сих пор нас уверяли и мы (хотя и не все) верили, что при всех внутренних непо­рядках мы, по крайней мере, еще сильны и грозны во внешних сношениях с великими державами...

Оказалось, что и это был самообман...

Когда-нибудь будет рассказано обстоятельно и под­робно, как шла борьба с этим мертвящим всю русскую жизнь приказным строем, а пока перед нами последнее действие этой борьбы -- охватившие страну забастовки.

Они начались уже давно в разных отраслях нашей жизни. Бастовали одни из первых студенты, доказы­вая, что наука должна быть правдива, свободна от чи­новничьего гнета, чтобы служить истине и народу. Бас­товали учителя, бастовали рабочие на фабриках, не на­ходя исхода своим нуждам, которые не признавались официальной Россией, бастовали мелкие служащие в разных учреждениях, бастовали земские врачи, требуя возможности лечить по указаниям науки, а не по указ­ке чиновников... Мы можем также привести примеры забастовок крестьян, добивавшихся таким образом бо­лее справедливых условий труда, а теперь мы слышим даже о забастовках мелких чиновников, которые, стоя ближе к жизни общества и народа, ­жны наиболее поддерживать закон и порядок.

[...]И вот к прежним забастовкам присоединилась огромная, грозная забастовка железных дорог... Все движение в России прекратилось, поезда всюду стали, с ними остановились почты, во многих местах смолк телеграф, и каждый город, село, деревня очутились как бы отрезанными от всего мира...

[...]Смысл всей этой сети забастовок, охватившей со страшной силой все отрасли жизни, ясен. Страна отде­лялась от старого строя. На одной стороне оставалось чиновничество с своими силами -- войском и полицией, на другой -- вся Россия.

И Россия говорила чиновничьему самовластию:

"Да, вы можете еще подавить наши требования, вы сумеете отвечать на все наши заявления выстрелами, арестами, тюрьмами, ссылками... Вы можете не слу­шать нашего голоса, гнать и арестовывать наших вы­борных...

­чите миллионов больных, не выучите детей необходи­мым наукам, не восстановите железнодорожного дви­жения на пространстве великой страны от одного моря до другого, от Балтики до Тихого океана...

Вы можете задержать и уничтожить что угодно, но создать ничего не можете без нас, без вольного труда всего народа".

И над всей страной водворился застой и тяжкая неподвижность. Таков внутренний смысл этого огром­ного явления. Забастовки бывали и в других странах, но такой всеобщей и огромной забастовки еще не ви­дел мир. И это потому, что мир не видел также такого гнета над великим и уже значительно созревшим для свободы народом" (Короленко В. Г. Что у нас было и что должно быть. -- "Полтавщина", 1905, 30 октября, 1 ноября.).

"... Многие губернаторы были до такой степени оше­ломлены объявлением конституции, что не решились сразу опубликовать указ. Так было и в Полтаве. Опуб­ликование манифеста запоздало дня на три..." (Короленко В. Г. Земли, земли! -- "Голос минувшего", 1922, N 2, стр. 135.).

Эти дни тесно связали жизнь Короленко с жизнью Полтавы. Порой в вопросах политической практики он оставался совершенно одиноким, но и во времена реак­ции, и во времена революционного подъема не переста­вал руководствоваться чувством любви к человеку.

казнь, как орудие политической борьбы. Справедливость по отношению к человеку, к какой бы группе и классу он ни принадлежал,Короленко считал обязательной, и с этой точки зрения 1905 год, который он встретил в пол­ном расцвете сил, и последние годы его жизни -- 1917--1921 --проникнуты одними и теми же взглядами.

Когда вслед за манифестом 17 октября по стране прокатилась волна погромов и, нарастая, грозила за­топить и Полтаву, отец все силы отдал борьбе с нею.

В адресе, присланном Короленко в последний год его жизни, одна из полтавских еврейских организаций писала: "Большинство чествующих нашего юбиляра обязано своей жизнью ему..." Это, конечно, преувеличе­ние, но вполне искреннее. Многие горожане считали факт, что в Полтаве не было погрома, связанным с именем Короленко.

Отец рассказал о событиях этих дней в письме к Н. Ф. Анненскому 4 ноября 1905 года:

"Я теперь так же чуток к вопросам высшей полити­ки и ее разветвлений, как может быть чуток к отголос­кам симфоний человек, стоящий среди грохочущего по мостовой обоза. С самого "манифеста" мне приходится здесь заниматься азбукой, состоящей из нескольких букв. "Не надо погрома, убийств, грабежей".

"Свобо­да -- дело необходимое и полезное". Вот что мне при­ходится долбить и долбить на собраниях и печатно. В первый же день после манифеста кучка молодежи вор­валась в открытые уже (для выпуска политических) ворота тюрьмы. Произошло побоище, начинался по­гром. Я потребовал у губернатора, чтобы меня впусти­ли в тюрьму, где, как говорили, много убитых и раненых. Меня впустили, я обошел всюду, раненых нашел толь­ко одного и, выйдя, ходил по площади и рассказывал, что видел. На площади избито и ранено несколько де­сятков... Затем начались митинги около театра (по несколько] тысяч). Так как главный контингент слуша­телей были отлично, хотя и наскоро, сорганизованные соц[иал]-демократами ж[елезно]дор[ожные] рабочие,-- то все ораторы чувствовали себя в своей тарелке. Тут были и крики "долой царя", и "царская псарня", и предложение многотысячной толпе разграбить оружей­ные магазины и т. д., и т. д. Все это слушали горожа­не,-- и темная масса приходила в бешенство. Выступи­ли на сцену хулиганы.

Сорганизована "манифестация", и к концу дня, в сумерках, почти на моих глазах, кину­лись "бить жидов"... Город спасен жел[езно]дорожной рабочей охраной, которая вела себя замечательно. На другой день с утра я и несколько гласных провели не­ск[олько] часов на базаре. Одно время (часа два) я был почти один, если не считать несколько малоизвест­ных людей: гласные ушли на экст[ренное] заседание,  рабочие на свое собрание с приезжими делегатами. Этих 2-3 часов я никогда не забуду. Вначале мне, с одним еще гласным, удалось прекратить попытку избить юно­шу-еврея,-- под конец я чувствовал, что скоро изобьют меня. Вечером многотысячная опять толпа собралась у театра, причем на балконе, откуда недавно говорилось о республике, теперь рядом со мной и двумя товари­щами стояли черносотенцы, а снизу по нашему адресу несся рев и возражения. К счастию (на этот раз) один из черносотенных ораторов диким возгласом вызвал панику, началась давка, крики... Мне и товарищам уда­лось это успокоить, и наше влияние возросло.

Но глав­ный мотив успокоения -- было заявление, что манифест не отменяет монархию, а только на место мо­нархии чиновничьей вводит монархию народоправную. Кончилось благополучно. Между хулиганством и тем­ной массой образовалась трещина, которую мы теперь стараемся всячески углубить и расширить. Несколько дней я и кружок деятельных людей из гласных и част­ных лиц метались между базарами и губернатором (последний, после некоторого инстинктивного сопротив­ления,-- пошел все-таки навстречу нашим требовани­ям) . Теперь город успокаивается" .

Помню настроение паники, охватившее город в ожи­дании надвигавшихся событий. Когда по вечерам, пол­ная впечатлений, полученных на улицах и в знакомых еврейских семьях, я возвращалась домой, меня всегда удивляла царившая у нас атмосфера покоя. Еврейские погромы в этот период соединялись с погромами интел­лигенции, и, конечно, общая опасность грозила отцу в первую очередь. После дня, проведенного на площадях, среди черносотенцев, когда требовалось отчаянное на­пряжение чтобы справляться с поднимавшимся  погромным настроением, он приходил домой, и мы видели его за книгой или пасьянсом спокойного и даже веселого. Но раз вечером на мой тревожный вопрос он ответил:

-- Если завтрашний день пройдет спокойно, то по­грома не будет.

­пели темные слухи и толки. Говорили об убийствах христиан, то пропадал без вести казак, то мальчик, сооб­щалось о ритуальных убийствах. Отец боролся с этими слухами в печати, выпуская листки от своего имени, которые, несмотря на забастовку, согласились набирать типографские рабочие. Кроме того, на площадях и ба­зарах, смешавшись с толпой, он старался и словом про­тиводействовать черносотенной агитации.

В день наибольшего напряжения мы с сестрой виде­ли его в гуще кричащей толпы. Казалось, еще миг -- И он будет растерзан. С отцом была группа гласных. Один из них подошел к нам и просил уйти, сказав:

-- Мы Владимира Галактионовича защитим!

Он был так же безоружен, как и отец, и, конечно, все они погибли бы вместе. Издали мы видели блед­ное, взволнованное лицо Короленко и слышали голос, который вносил успокоение в шум базарной толпы. Его прозвали "сивая шапка", и потом, на митингах перед театром, нередко раздавалось требование, чтобы он го­ворил в бурные моменты столкновений.

Газета "Полтавщина", с 15 октября 1905 года при­обретенная кружком, близким отцу, играла большую роль в октябрьские дни. Она получила широкое рас­пространение и в тысячах экземпляров публиковала статьи и обращения Короленко.

"Однажды в редакцию,-- пишет отец,-- явилась группа крестьян с просьбой напечатать постановление одного сельского схода, в котором излагались взгляды крестьян на земельный вопрос.

Тут говорилось о необходимости распределить меж­ду малоземельными крестьянами земли удельные, ка­зенные, монастырские и помещичьи...

"Полтавщина" была, кажется, еще первая легаль­ная газета, в которой полностью были напечатаны та­кие постановления крестьян. Земельный вопрос уже об­суждался на партийных съездах, кадеты уже разраба­тывали программу в этом смысле. Не было, конечно, никакой причины не дать место этому голосу крестьян­ства, которое скоро должно послать депутатов в Думу.

Появление в газете первого такого постановления произвело на многих впечатление какой-то бомбы. Дви­жение, уже назревшее в массе, выходило наружу. По­становление горячо обсуждалось на других сходах, и вскоре в редакцию стали поступать приговоры других крестьянских обществ. Ко мне на квартиру стали при­ходить селяне как в 1902 году. Один раз пришли двое уполномоченных одного крестьянского общества с просьбой; они были не вполне довольны редакцией на­печатанного постановления, но не знали, как выразить то, что им было нужно. В моей столовой собралось в этот день 15 или 20 крестьян из разных мест, и все со­обща стали обсуждать постановление пункт за пунктом. Я считал, что это именно и требуется. Пусть то, что уже пустило глубокие корни в умах крестьян, найдет свое гласное выражение. Пусть обсуждается на местах и крестьянами, и другими компетентными людьми. Это может принести только пользу. Вот уже первый напе­чатанный наказ вызывает критику в другом сельском обществе. Мысль начинает работать.

Помню, между прочим, как горячо обсуждался воп­рос о воспрещении наемного труда, подсказанный, ве­роятно, кем-нибудь из эс-эров. Земля будет отдана только тем, кто сам на ней трудится. Поэтому наемный труд должен быть воспрещен.

­ражать. Он вот уже третий год служит в городе в ку­черах именно за тем, чтобы поддержать падающее хо­зяйство. Он только и мечтает вернуться опять в дерев­ню, где у него пока хозяйничает жена с наемными ра­бочими. Если этого нельзя, то как же ему быть? Нужно просить особого разрешения? А если нанять приходит­ся ненадолго? Если хозяин внезапно заболел или от­лучился? Если брат помогает брату или товарищ това­рищу? Если своя работа сделана, а время остается и хочется приработать? Просить каждый раз разреше­ния? Если у меня на земле работает чужой, то будут у него спрашивать бумагу?..

-- А то ж не дай господи! -- выразительно заклю­чил один из собеседников,

Когда впоследствии мне приходилось передавать эти разговоры моим знакомым, столичным эс-эрам, то они удивлялись; о чем тут разговаривать? Конечно, на­емный труд нужно воспретить. У всех будет в изобилии своя земля. Значит, некому наниматься. А так как зем­ля будет наделена всем по трудовой норме, то некому и нанимать. Дело так ясно. Все, желающие трудиться, получают немедленно право на землю. Рабочий, которо­го нужда погнала из деревни в отхожие промыслы, давно отбившийся от земли крестьянин, интеллигент, мечтающий о праведной жизни трудами рук своих,-- все идут в обновленную деревню, и все устраиваются на свободной земле.

­ло уменье, инвентарь, орудие... Нужен кредит, нужны известные формы взаимной помощи... Но создать это долго и трудно. Воспретить настоящую несправедли­вость гораздо легче, чем создать будущую  справедливость. Поэтому-то многое так скоро разрушается и так долго на месте разрушенного зияет мертвая пустота.

Собравшиеся у меня в тот день крестьяне почувствовали эту разницу между "создать" и "разрушить", и мы долго бились над редакцией разных пунктов. Редак­тировать пришлось мне, и я помню, с каким чрезвычай­ным вниманием мои собеседники обдумывали значение каждого слова.

Помню также, как обсуждался вопрос о выкупе или безвозмездном отчуждении. Первое побуждение кресть­ян в этом вопросе -- "конечно, без выкупа". Выкуп этот значит новые- выкупные платежи и их взыскания... Вопрос -- за что? За то, что паны когда-то владели людьми, продавали их на базаре, как скотину, проиг­рывали их в карты... Какой там выкуп.

Но тут же являлись сомнения. Вся ли земля нахо­дится теперь в руках бывших рабовладельцев или их потомков? Сколько ее куплено и перекуплено людьми "на свои деньги". Как быть с такою землею? О том, чтобы уничтожить самое значение денежного капита­ла,--тогда еще не было и речи. Все мыслили себя в том же денежно-хозяйственном строе и полагали, что в нем и останутся. По-прежнему будут покупать и про­давать. По-прежнему будут стараться о собственном хо­зяйстве для себя и семьи, по-прежнему, может быть, будут богатеть. Так почему же деньги, которые человек затратил на землю, должны пропасть, а деньги, затра­ченные на дом в городе,-- сохраняют силу?..

свое время дворянские привилегии не давали заглохнуть по­зорной памяти рабства. Сельскохозяйственная перепись 1916 года показала, что в 44 губерниях Европейской России из каждых 100 десятин посева 89 десятин было посевов крестьянских и только 7 помещичьих, а из каждых 100 лошадей, работавших в сельском хозяйстве, 93 было крестьянских и только 7 помещичьих. Та­ким образом, экспроприация с выкупом или безвоз­мездная- одних помещичьих земель имеет очень мало­важное значение. Это крестьянство начинало понимать, как мы видели, еще во время "грабижки", но тогда еще серьезно не заходила речь об общем "равнении".

Поэтому вопрос о покупной земле еще останавливал многих.

-- Ну, что ж,--решил один из крестьян во время нашей беседы,-- кто купил землю за деньги, тот уже давно окупил свою затрату.

Другой вдумчиво покачал головой. Многие купили землю совсем недавно. А потом -- если забирать иму­щество, которое вернуло первоначальные затраты,-- то много ли придется оставить даже мелких владений?..

­ходило в то время в небольшой приемной моей кварти­ры и в редакции "Полтавщины", было в маленьком ви­де то самое дело, которое должно было делать по всей России. Первая Дума среди остальных вопросов поста­вит один из важнейших -- вопрос о земле. Было извест­но, что кадеты уже разработали свою земельную про­грамму. Скоро она станет предметом всенародного об­суждения, страстных споров и поправок. Пусть же воп­рос станет предметом общего и гласного обсуждения на местах, пусть шаг за шагом непосредственный мак­симализм массы и надуманный максимализм интелли­генции начнут в этих спорах переплавляться в жизнен­но исполнимые государственные формы..." (Короленко В. Г. Земли, земли! -- "Голос минувшего", 1922, N 2, стр. 136-138.). "Наш полтавский кружок старался разъяснить сущ­ность происшедшего переворота. Мы выступали на ми­тингах, выпускали от газеты воззвания, я написал ряд "писем к жителям окраины", где старался в понятной форме разъяснить новые права, их недостатки и досто­инства, а также законные способы добиваться расши­рения этих прав. Эти письма были переизданы в неко­торых губерниях и распространялись также среди кре­стьян. Мы объезжали и соседние села, и мне доводи­лось говорить на сходах..." (ОРБЛ, Кор./II, папка N 1, ед. хр. 13.).

Об этом в письме к Н. Ф. Анненскому 4-9 ноября 1905 года отец писал:

"... Мы собираем частные собрания, организуем сою­зы (все это трудно и медленно), а во вторник я еду в село... И, конечно, в этом селе на большом мужицком собрании мне придется говорить не о республике, а о началах конституционного режима. Мы теперь стре­мимся здесь внедрить в умы понимание начал, про­возглашенных манифестом, и доказать их необходи­мость. А уже затем--придется разбираться в недос­татках.

­вычки элементарной гражданственности и самоуправления -- огромная работа, и надолго. Образовать в этой стихии очаги разумных стремлений, союзы для отстаивания своих прав и интересов, приобщать ее к практике гражданской деятельности и борьбы на новой почве, -- это теперь задача и ближайшего, и еще доволь­но отдаленного будущего..." (Короленко В. Г. Земли, земли! -- "Голос минувшего", 1922, N 2, стр. 136.).

"... Я не приписываю всего полиции. Это совершен­ный пустяк. Думаю так: русский народ и общество рас­кололись. Черная сотня сама по себе (разумея ретро­гр[адные] элементы городов) слабее прогрессивных элементов. В союзе с полицией уже составляет серьез­ную силу, с войсками -- огромную. Крестьянство в мас­сах близко к черной сотне по лозунгам ("царь", даже "самодержавие"), но это явное недоразумение, которое очень легко разрушается; при первых убеждениях -- царь остается, самодержавие падает. Но в данном сво­ем состоянии, как его застает минута, -- крестьянство легко натравляется, и потому опасно. Но опасно для обеих сторон. Его нетрудно напустить на интеллиген­цию, но при сем клочья полетят и от дворянства. Это пугает и реакционеров из правительства, а то бы...

[...]Успел съездить в село, где было собрание из 300 челов[ек] крестьян разных сел этой волости. (Только что вернулся.) Говорил вчера без перерыва около 2 ча­сов. Сошло хорошо, но -- общее сознание чрезвычайной трудности выборов. Четырехстепенные -- ни к черту не годятся. Для прямых и общих -- не готовы материалы: нет видных и надежных имен, нет организации выбор­ной -- ничего! Третьего дня предвыборное собрание "землевладельцев" в Полтаве сорвано крестьянами, ко­торые явились гурьбой и стали говорить... о земле! Меня потребовали (мужики) в секретари этого собра­ния. Предложенная и ранее выработанная (дворянами) телегр[амма] государю (благодарственная) -- не про­шла (погублена словами: "Мы удовлетворены манифе­стами 17 окт[ября] и 4 ноября"). Мужики гудят: "Ус­пеем поблагодарить, когда сделается". Общий гул: "Земли!" Большинство представляет себе прямой и равный поголовный раздел. На мои указания, что это дело общегосударственное и план должен быть выработан Г[осударственной] думой, согласились и мирно разошлись, но особенного доверия к Думе нет... Это основательно, но беда в том, что -- или Дума, или стихийные захваты и свалка. При этом еще -- неясность лозунгов и юдофобство. Да, можно сказать,--узелок завязала российская история!

Вчера первую, критическую часть моей речи (по адресу самодержавия) слушали с большим напряже­нием. внимания и приняли очень единодушно... Но вторая -- Дума и ее перспективы -- пока туман.

" (ОРБЛ, Kop./II, папка N 1, ед. хр. 13.).